У моря Русского - [131]

— Жирных вроде бы одолели, атаман, только свободы для простого люда нет. Вот хожу я по стене и думаю: сколь здесь ни жить, все самих себя сторожить. А мне бы в поле выйти, землю пахать, хлеб растить. Если честно сказать — не любо мне здесь. Как и прежде, на Дон тянет.

— Стало быть, воля здешняя тебе не по нутру? — спросил Иван.

— Какая тут воля! Погубим мы себя здесь.

— Иди, Назарка, на свое место и не беспокойся, не погубим. На Дон уйдем в сохранности. Спокоен будь.

Осмотрев посты и дозоры, Василько и Ивашка пошли в дом к Чуриловым. Несмотря на поздний час, Никита и сын не спали. С ними вместе сидел священник церкви Благовещенья отец Родион. Родион был из греков, много жил в Киеве, потом уехал в Константинополь. На склоне лет судьба занесла его в русскую церковь в Кафе, где он был уважаем прихожанами за великие знания, доброту и мудрость.

Видно было, что пригласили Родиона специально для совета. Прикрыв выпуклые глаза, поп медленно говорил:

— Более ста лет во граде Сионе люди тощие, аки и ныне, взяли власть, одначе справиться с нею не сумели. Управлять оным городом не знали как. Чего ради мятеж сотворили — не ведали. Старые уставы порушили, а новых дать народу не могли. И оттого погибли, как и у нас погибнут здесь.

— Сто лет велик срок, — сказал Семен Чурилов. — Времена меняются.

— Так было и будет так. Глаголел ми фряжский монах, что недавно в королевстве Людовика взбунтовались работные люди и також погубили множество животов своих всуе. И вы забыли, грешники, что несть власти, да не от бога.

— Что нам делать, посоветуй, отче? — спросил Никита.

— Не ждите силы карающей, думайте о мече разящем. Пока не поздно, от места сего бегите, травой укройтесь, с землей сравняйтесь, живите тихо.

— А город, а люди? — тихо спросил Иван.

— Отдайте судьбы их в руки бога. Мудростью народною сказано: повинную голову меч не сечет.

— Ох, не так, отче, — сказал Семен. — За нас с батей, в случае чего, в первую голову возьмутся.

— Лесных людей, на господа бога надеясь, проводите подале, они, многотерпеливые, всю вину на себя примут. Ты, Никита, и ты, Семен, скажите, что принудили вас. Удалитесь в Сурож — там тише.

— Как ты, Вася, думаешь? — обратился к Соколу Никита.

— На всех нас перед ватагой вина большая, — заговорил Сокол. — Поманили вольным городом, а где он? Приуныли ватажники, мысли о волюшке в сердцах притушили, а коль мысли о свободе умрут средь нас, то станем мы самые что ни на есть настоящие разбойники. Посему понять надо — в Кафе далее ватагу держать нельзя. Вспомни, Никита Афанасьевич, что боярин нам советовал: уходить на вольные земли.

— Про вину перед ватагой — это ты, атаман, зря, — сказал Иван. — Слыхал условие: за битого семь небитых дают. Про себя скажу — за эти дни я про вольный город, который мы в сердце вынашиваем, в три раза более узнал, чем за долгое время, что у Камня жили. Теперь, ежели даст бог, попадем на Дон, я ужо знаю, с чего начинать. Да и ватажники науку здесь добрую прошли. А теперь, Никитушка, сполняй обещание, что послу государеву дал, — провожай нас в дальний путь. Соберем ватагу, сядем на кораблики, махнем на Дон, да и дело с концом! А вы здесь на нас всех собак вешайте — не жалко. Нам в Кафе невест не выбирать, детей не крестить!

— Резок ты, Иванко, однако справедлив, — произнес Никита, — мешкать, видно, нельзя. С утра бегите с Семенном в порт, готовьте корабли. Отправлю вас на вольную волю, а сам здесь умирать буду.

Когда отец Родион, Иван с атаманом и Семен поднялись, Никита сказал:

— Ты, Вася, останься. Поговорить с тобой по душам хочу.

Никита сел против Сокола и тихим, просящим голосом заговорил:

— Оставайся у меня, Вася, а? Отпусти ватагу на Дон, с Иваном. Им что ты, что другой — лишь бы голова светлая да рука твердая. А Ольгунька моя зачахнет без тебя, изведется. И оборонить-то ее будет некому. Я стар, у Семена своя семья, у Гришки — тоже. Кто защитит ее с дитем на руках в это тяжкое для нас время? Подумай.

— Думал я о сем много…

— Ну и как порешил?

— Остаться здесь мне пока нельзя, — ответил Василько, не глядя на Никиту. — Потому в тайне сие не сохранить, и навлеку я на вашу семью беду. Да и смогу ли я один, без ватаги, защитить вас? — Помолчав немного, добавил: — К тому же братьев моих, товарищей оставить нельзя. Дал я им слово привести на Дон — слово это порушить не могу. Они мне как родные.

— А дите, что скоро на свет появится, не родное? Сердце у тебя есть или нет? — Никита протянул к атаману раскрытые ладони, как будто желая подержать в них его окаменевшее сердце.

— Прошу тебя, Никита Афанасьевич, пойми меня. Связала нас с тобой судьба одной веревочкой, а с ватагой я сотнями нитей скреплен. Бога ради помоги мне. Отпусти меня. Ольгу с дитем моим сохрани на время. Уведу людей на место — вернусь, если даст бог. В начале зимы вернусь.

Старый Чурилов долго молчал, потом поднялся, подошел к окну, глухо сказал:

— Я тебя, может, и понимаю, только она поймет ли? Сходи к ней.

В Ольгиной светелке Василько пробыл до утра. Вышел — рубаха на груди мокрая от ее слез — хоть выжми. В голове мутные мысли, спутанные мольбами, упреками. Дал слово любимой не уезжать с ватагой, остаться в семье Чуриловых. Как теперь Ивашке, Кириллу и другим ватажникам в глаза смотреть?