У края темных вод - [33]

— Ты веришь в то, что ты сказала про Дона? — спросила я. — Что он слабак и быстро идет на попятный?

— Я так думаю, — ответила она. — Но я и раньше, бывало, ошибалась. Может быть, в нем осталось больше упорства, чем мне кажется. И потом, Джин не из тех, кто легко сдается, и уж тем более не из таких его дружок Клитус, не говоря уж о констебле Сае. Ни один из них не остановится, если решит, будто есть возможность получить что-то даром или обтяпать сделку к своей выгоде. Эти трое до смерти себя загнать готовы ради халявы и пальцем не шевельнут, предложи им кто честную работу. Они будут гоняться за этими деньгами, пока не заполучат их или пока не убедятся, что деньги окончательно пропали. В этом я уверена. Я знаю их так же давно, как твоего отца, и они всегда были такими. Я раньше думала, что у Дона внутри спрятан хороший человек, только он сплющен и сможет снова стать большим, если закачать в него воздух, но он так и не вырос до настоящего объема. Правда, он не всегда плохо обращался со мной, детка. Он бывал и хорошим.

— Ты это уже говорила, — сказала я. — Слабое утешение, на мой вкус.

— Но те времена, когда он был хорошим, остались в прошлом и уходят все дальше, и он так долго пробыл сплющенным, что, наверное, уже не исправится. Я горжусь тобой — ты-то никому не дала себя придавить. Ты всякий раз тут же распрямлялась, как пружина, ты сохранила надежду. У меня были в молодости надежды, и сейчас я пытаюсь припомнить, что это такое, и думаю, как помочь тебе осуществить твои.

— Я стараюсь, — пробормотала я. — Но со мной-то он всегда обращался плохо. Специально делал так, чтобы мне было плохо.

— Боюсь, я об этом знала — и молчала.

— Почему же ты не вмешивалась?

— Духу не хватало.

Опять-таки не слишком вразумительный ответ, но я понимала, что лучшего от нее не добьешься. Я решила: этой ночью мы все начинаем с начала, с чистого листа. Не буду я ей припоминать прошлое. Мама коснулась моей руки и смолкла. Я еще теснее прижалась к ней, как старая больная собака, которую наконец-то пожалели.

Посреди ночи нас всех разбудила мама: перевалилась на край плота и лежала там на брюхе, выворачиваясь наизнанку. Когда все, что в ней было, вылилось в реку, я оттащила маму обратно на середину плота, укрыла, обняла обеими руками, но ее трясло так, словно она страшно замерзла — с чего бы, ведь ночь была теплая?

— Мне нужен мой бальзам, — заявила мама. — Вот что со мной происходит. Я не взяла с собой бальзам, ни капли не взяла. Надо отвыкать постепенно, а не бросать вот так, махом. Мне совсем плохо. Мне уж казалось, Господь призывает меня, а это пересмешник забавлялся. Мне снова приснилась та черная лошадь, и белую я тоже видела, но теперь она бежала — слишком быстро бежала, не догнать.

— Время придет — догонишь, — подбодрила я.

Она еще какое-то время потрепетала, потом затихла, и мы обе уснули.

Во второй раз нас разбудило солнышко. Маме стало гораздо лучше, и мне тоже при свете дня представилось, будто все кончится как нельзя лучше.

Мама собралась в дорогу не хуже Терри. Даже кукурузные пышки с собой прихватила и выдала каждому из нас по две, а запивали мы водой из термоса, который взял с собой Терри. Такого отличного кукурузного хлеба я в жизни не едала, и вода показалась слаще всей воды, что я пила прежде. Мама — я заметила — проглотила капельку воды, а есть и вовсе не стала.

Мы отвязали плот, столкнули его обратно в реку и продолжили путь. Течение весело несло нас, река не петляла, мы без забот неслись себе вперед, даже делать ничего не приходилось, покуда плот не прибивался к левому или правому берегу, а тогда мы с силой отталкивались на стремнину, где течение вновь подхватывало нас и быстро несло вперед. Но благо течение было сильное, а плот крепкий, накренялся или цеплялся за берег он редко, а так мы все больше держались середины и чувствовали себя преотлично. Движение почти и не чувствовалось, я могла бы и забыть о том, что я на плоту, если б не видела, как мимо нас мелькают деревья, меняется ландшафт берега.

Примерно в тот час, когда брюхо начало забывать про кукурузный хлеб, а солнце поднялось над головой и стало основательно припекать, мы услышали пение. Голоса были громкие и красивые и звучали слаженно, в унисон.

— Словно ангелы спустились с небес, — восхитился Терри.

— Или мужчины поют, — скептически заметила Джинкс.

Ангелы или мужчины, пели они здорово, песня так и танцевала над водой. Чем ближе мы подплывали, тем внятнее становилась мелодия, и наконец мы подобрались так близко, что увидели, откуда доносится пение: группа белых собралась на берегу, одни у самой воды, другие повыше, на травянистом холме, верхушка которого золотилась под лучами солнца. Большинство собравшихся оделось по-парадному — во всяком случае, так, как это понимают в Восточном Техасе, — а у воды стоял босоногий мужчина в черных штанах и белой рубашке с закатанными рукавами. Он размахивал большой книгой в черном переплете. Другой, одетый примерно так же, стоял рядом с ним, повесив голову, как нашкодивший пес.

Только на самом деле этот второй ни в чем не провинился и его не ругали. Я сообразила, что к чему, когда вспомнила, что нынче воскресенье. Я малость сбилась со счета дней и дат, но как раз это зрелище у нас перед глазами мне и напомнило. Это были баптисты-перекрещенцы, и занимались они обычным своим делом — крестились. Я поняла, потому что мне уже доводилось видеть такое. Меня в свое время тоже окунули, только я была маленькая и почти все забыла.