У каждой улицы своя жизнь - [8]

— И прошу тебя, давай больше никогда не будем говорить о нем. Никогда. Никогда. Для меня он мертв. Мертв и погребен.

И вот теперь он умер. Действительно умер. А может быть, даже и к лучшему, что бедняга умер, развязав таким образом гордиев узел.

Они ехали по улице Байлен чудесным прохладным майским утром.

— ...Умер безо всякого покаяния, — продолжала теща. — Естественно, ведь произошел несчастный случай... Вряд ли у него оставалось время, чтобы покаяться в своих грехах. Боже, какой конец!

Нет, она не горевала. Казалось, лишение его вечного покоя с помощью этой хитрой уловки было той самой расплатой, которую она требовала от Вентуры за их любовь.

— Никто не знает, может быть, в самую последнюю минуту. . Достаточно одного мгновенья, чтобы раскаяться...

Эсперанса посмотрела на зятя так, словно выбивала у него последний козырь.

— С этой-то женщиной в доме?

(Он погряз с ней в распутстве. Теперь бы он узнал, на что был обречен.)

— Мне не хотелось бы, чтобы ты посвящал в это Агату. Бедняжечка! Увидеть отца снова — и вот так... ведь Агата едва помнит его, ей было тогда всего шесть лет. . Это может потрясти ее, а к чему. .

Эсперанса заметила, как зять нахмурился.

— Теперь она все равно ничем не сможет ему помочь. Поди знай, как они живут. . — И тут же быстро поправилась: — Как жили.

Это настоящее в прошлом, скорректированное столь категорично и вместе с тем почти торжествующе, вдруг оттеснило куда-то вдаль громаду Королевского дворца, застывшие нелепые фигуры королей в парке Сабатини, старые дома улиц Сан-Кинтин и Павия. Все представлялось нереальным, абсурдным в это солнечное утро, благодаря скрытой определенной печали, заключенной в прошедшем времени глагола. Но эта печаль обращала в прошлое лишь окружающие предметы, а не машину в ее движении и не людей, которые находились в ней, словно в барокамере, отделенные от всего мирского.

Машина въехала на площадь Ромалес перед большим домом с выпуклыми округлыми балконами.

— Теперь вправо, — сказала Эсперанса.

Какая тихая, умиротворенная, скромная улица, всего в нескольких метрах от Королевского дворца! Стоило только пройти по ней вверх, и она тут же обрывалась на спуске.

— Я оставлю машину здесь.

Они поднялись по ступеням этой незнакомой улицы, которая резко изгибалась и имела два подхода. Вдоль узкой, выложенной каменными плитами мостовой тянулась канавка, мощенная камнями. Посреди мостовой был желоб для стока воды. В былые времена женщинам приходилось выходить на балконы и кричать:

— Берегись!..

А потом грязная вода, вылитая из домов, стекала по каменному желобу.

На улице царил бесконечный покой. Возможно, причиной тому являлся ранний час или же тишина была свойственна этой улице. А может быть...

После кровопролитного сражения на поле брани всегда воцаряется поразительная тишина.

Что-то произошло на этой улице, и она теперь погрузилась в полное оцепенение. Эсперанса уловила этот последний покой: мертвенно-бледный, предвещавший нечто ужасное.

II

Дверь была приоткрыта. В иных квартирах двери распахивают настежь, чтобы не чувствовать себя слишком изолированными, обособленными, в заточении.

Эта же квартира, до сих пор ревниво оберегаемая, раскрывает свои двери, позволяя в скорбные для себя часы каждому вторгнуться в свою интимную жизнь, теряя право собственности на мебель, портреты... Тиканье часов звучит фальшиво в доме, где для кого-то уже не существует времени.(Неуемное сердце бьется в такт качающемуся маятнику, отсчитывая минуты жизни. Она сдерживает биение сердца рукой, проходя мимо часов. "Почему не остановили эти часы?" Разве кто-нибудь способен остановить биение своего сердца только из деликатности? Часы взрываются, громко отбивая время. И нам стыдно друг перед другом.)

Каждый, кто приходит, сразу замечает, насколько обезличенными, заброшенными стали вещи. Какая стремительная, враждебная сила! Близкие люди, жившие рядом с тем, кто уже покинул этот мир, подавлены горем, бесцельно бродят по квартире, без устали повторяют, как все произошло... Громко отдают распоряжения, не обращая внимания на посторонних — свидетелей разрушения самого сокровенного, — а кто-то уже протягивает ключи, связки ключей, которыми до вчерашнего дня запирали то, что хотели скрыть или уберечь от постороннего взора.

— Посмотри у него в ящике...

В таких квартирах царят полумрак, спертый воздух, запах увядших цветов и едкий дым горящих или только что погашенных свечей, зажатых в пальцах тех, кто еще способен зажигать...

Кто-то идет по коридору, протягивая руку для пожатия или подставляя щеку для поцелуя тем, кто приходит. Жизнь, жизнь! Она бурлит в жилах множества людей: они говорят, двигаются...

Откройте двери! Пусть входят живые, пусть окружают нас, пусть согреют своим теплым дыханием холод этого визита... Пусть вокруг нас звучит их говор, а кто-то даже засмеется. Этот смех режет слух, но приносит облегчение. Пусть смеется, чтобы с негодованием заглушить этот вопль, в который превратилась наша душа, вопль, который пронзает нас насквозь и рвется наружу.

Ретивая подруга скажет:

— Давай помолимся...

Но мы еще не смирились со смертью, еще не готовы произносить молитв, положенных в таких случаях; наша душа только один сплошной вопль, ни к кому не обращенный, но вполне определенный, — а кто-то уже вкладывает нам в руки четки, и мы повторяем слова, которые звучат то тише, то громче, то воспламеняются, то угасают. Реагирует лишь плоть. Разум отказывается понимать, испепеляет любые доводы, доискивается, требует. А душа вопиет. Уже потом она застонет, будет казнить себя, просить передышки... Еще пять минут. . Всего пять минут. . Эти лишние пять минут, о которых мы молим — последнее желание обреченного, — необходимы нам, чтобы успеть сказать или сделать то, чего не успели сказать или сделать тем, кто теперь покинул нас.