У истоков христианства (от зарождения до Юстиниана) - [8]

Для палестинского еврея провозгласить себя «сыном бога» помимо естественного признания родства, приписанного божествам почти всех религий, значило совершить преступление, караемое немедленной смертной казнью (Марк, 14: 64; Иоанн, 19: 7). Подобное заявление было, однако, вполне нормально в эмиграции, в греко-римских городах, вплоть до того, что имя Диониса, фракийско-фри-гийского божества, вошло именно в этом смысле в культы эллинистических мистерий (nusos[20] означает «сын»). «Сын бога» мог также умереть. Так и случилось с самим Дионисом-Орфеем, не говоря уж об Асклепии, убитом молниями Зевса, и Геркулесе, погибшем в пламени.

«Сынами бога» именовали также римских императоров. I реческая надпись, открытая на мраморном пьедестале в Пергаме, в Малой Азии, приветствует Августа в качестве «сына бога», что, по-видимому, и соответствует латинской формуле devi filius[21] — «сын бога».

Чтение евангелий обнаруживает, хотя и в разной степени, но всегда достаточно четко, стремление убедить, что Иисус осуществил в своей жизни и своих деяниях пророчества и мессианские предначертания Ветхого завета.

Поражает при этом тот факт, что все памятные места в Библии переведены на греческий язык не непосредственно с еврейского, как можно было ожидать. Они неизменно заимствуются из варианта библейского текста александрийского происхождения, называемого Септуагинтой,[22] который был распространен в иудаистских эмигрантских общинах. Известно, что этот перевод, о котором нам рассказывает в начале II в. до н. э. известное «Послание Ари-стея» брату Филократу, существенно разошелся с принятым еврейской традицией текстом. Как говорит легенда, этот перевод был выполнен по приказанию царя Птолемея Фи-ладельфа (282–246 гг. до н. э.) для нужд более чем миллионной еврейской иммиграции в Александрии Египетской. Согласно преданию, перевод был сделан по божественному вдохновению семьюдесятью (или семьюдесятью двумя, по шести на каждое племя Израиля) знатоками за семьдесят или семьдесят два дня. В действительности он потребовал более полувека работы. Вместе с переводом в народный греческий язык койне вошли многие семитизмы и местные лексические элементы. Лишь много позже, между I и II в. н. э., появились варианты Библии, созданные Аквилеем, Симмахом и Теодоционом, еще более далекие от истоков, чем Септуагинта.

Переработки библейского текста породили, кроме всего прочего, некоторые догматы, как, например, утверждение о непорочном зачатии Иисуса, в основе которого лежит грубая ошибка перевода.

«Молодая женщина»,[23] «холмах» по-еврейски, согласно пророку Исайе (7: 14), выражение, которое повторяет в мессианском смысле одно лишь Евангелие от Матфея (1:23), якобы должна была зачать и родить сына до того, как царь Сирии и царь Израиля совместно попытались захватить приступом Иерусалим. Уже в версии этого текста, вошедшего в Септуагинту, может быть под влиянием партеногенетических солнечных мифов, связанных с культом Исиды, эта женщина стала «девой», «девственницей» — отсюда идея чудесного рождения мессии, непостижимая для сознания палестинцев, но приемлемая на эллинистической территории. Христос в еврейской традиции должен был быть человеком «Давидова семени», а не божественной особой, рожденной сверхъестественным образом.

В греко-римском мире, напротив, приход в мир исключительных существ нередко связывали с чудесным вмешательством, а то и прямо с эпизодами партеногенеза (рождение девственницей). Так, например, объясняли рождение Пифагора, Платона и самого Августа. Персей был рожден Данаей, девственницей, оплодотворенной золотым дождем; впоследствии, во II в. н. э., христианский апологет Юстин даже увидит в этой аналогии дьявольское наваждение, предназначенное совратить людей с праведного пути (I Апология, IV).

Нечто похожее обнаружится позже в одном из многих апокрифических, то есть отнюдь не боговдохновенных, текстов, «скрытых» под ложным именем, что, однако, не делает их менее ценными для восстановления первичной церковной идеологии. Речь идет о «Евангелии псевдо-Матфея», где в 14-й главе младенец Иисус представляется нам расположившимся в яслях «меж двух животных» — волом и ослом, стоявшими в стойле, как гласит легенда. На деле же речь идет о банальном промахе переводчика одного места у «малого» пророка Аввакума из греческого текста Септуагинты (3:2), где мы читаем, что будущий спаситель Израиля заявит о себе «между двух эпох», то есть в наше время, в наши дни: для родительного падежа множественного числа слов «животное» и «эпоха» греческий язык имеет одну форму. В латинском же переводе это место передано: «среди двух животных».

Можно было бы привести и другие подобные примеры. Результат, впрочем, будет всегда один: евангелия были задуманы и составлены далеко от Палестины, в среде, еще связанной с иудаизмом, но уже находившейся под влиянием восточных и эллинистических религиозных мотивов, почерпнутых не из Библии.

ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Между тем возможность обратиться к оригинальному еврейскому языку или к его арамейскому диалекту, чтобы изложить мистические мессианские видения и правила общинной жизни тех времен, о которых повествуют евангельские сказания, не может более исключаться, и сегодня она неоспорима. Такую возможность дают многочисленные рукописи, недавно открытые в Палестине на берегах Мертвого моря. В этом и состоит значение находки