У града Китежа - [72]

Дедушка жил сто двенадцать лет. Был здоровый старичок. Землю под хлеб готовил не без труда и заботы. Пеньки после пожога леса вырубал топором. Из корней пеньков мастерил диковинки — людей, зверей и забавы детям. Пахал деревянной косулей. После пожогов, на первородной земле хлеб у деда родился без навоза. Мужик он был здоровый, лапти носил только зимой, а пахал и ходил летом и осенью босой и никогда не хворал. Топор у него все время за поясом: крепкие корни вырубал, а кои слабые выпинал пятой.

Он всегда считал — ему оказывают большую честь, спрашивая самого лучшего игрушечника на Лыковщине. К примеру: вы хотите что-то ему заказать — это одно; посмотреть на его творение или поучиться мастерству — это другое. Но если вы интересуетесь только личностью игрушечника, то его назовет и укажет его дом любой кержак.

Лыковщина знает: Лука Васильевич Котиков — кустарь с острым разумом, смекалкой, чутьем русского мужика. И уж наверно его игрушку видала не только одна Россия, а и многие страны мира. В Семеновском музее ему отведено почетное место. Он — редкий мастер, каких Заречица и все Заволжье не помнит. Да и то сказать, мастера в том веке были иные. Котиков был кудесник игрушки, счастливец, на радость людям жил.

Луке Васильевичу, не ошибиться бы, пожалуй, уж лет восемьдесят есть, он по-прежнему придумывает диковины ребятам и гостям иностранным забаву. Вот — лиса, наверное, в сотый раз или повторяя… Хитрая зверюга тянется к винограду, и видно, как ей трудно его доставать. Волк приморозил свой хвостище в реке, а баба его коромыслом колотит — его же мастерство. Ну, а есть еще его игрушка — «гулящие музыканты»: чижик — маленькая птичка — и клоун. Чижик поет, да как поет! Не хуже «правдышнего», а клоун подыгрывает ему на барабане. Уморительно! Игумен Керженского монастыря смеялся лишь над чижиком и клоуном до заворота кишок! А то вот — смастерил он лису и журавля, и, глядя на них, смеются, ей-ей, не только ребятишки, старики-то до слез хохочут. Журавль засунул клюв в кувшин, а лиса вокруг него бегает и хвостом крутит. Игрушки Лука Васильевич делал для смеха и говорил: кои умеют смеяться, они и жить умеют хорошо. И, глядя на них, хохотали больше взрослые, И ежели скука по лесу, посмотри на игрушки Луки Васильевича, и сразу жизнь веселой покажется. Премудрый он мастер.

Его творения просты, раскрашены цветисто, точно луга красным летичком. Игрушку его может приобрести всякий — она не дорога, но каждая с подвохом.

Инструменты Луки Васильевича — топор да нож и пила. Вот чудеса-то, чем творит наш кержак. Не пером, а топором он по-своему пересказал нам крыловские басни. Еще во времена царизма он первым сделал двухэтажный пароход и назвал его «Свободная Россия». За эту «игрушку» становой долго грозился на Луку.

И сам-то Лука Васильевич — словно игрушка, шутник большой. При жизни поставил себе на кладбище надмогильник с надписью: «Здесь покоится Лука Васильевич Котиков…» Пришел я как-то на кладбище поклониться родственникам. Вижу — чей-то новый надмогильник. В глаза бросилась надпись: «Котиков Лука Васильевич». Холод в душу проник. Второго Луки Котикова у нас нет. Не думал о шутке. С кладбища спешу я к нему домой. Меня встречает его старуха.

«Лука-то Васильевич, — спрашиваю, — значит, того?..»

Его бабка посмотрела на меня, да как прокатит вниз по матушке Волге…

«Да ты что, родимый? Али ума лишился? Вон он, на печи».

Я заглянул на печь: Лука-то Васильевич поднимается, живой, словно угоду исполнять хочет.

«A-а, какими судьбами, голубь ясный?»

А я к нему с обидой:

«Да что это за обман?..»

А он свесил ноги с печи, смеется:

«Да я, видишь ли, Иван Михалыч, решил, пока могу, сам сделать себе надгробие. А умрешь, еретики не догадаются, а загодя-то я сам себе лучше всего сделаю. Ребята, коих я потешал, вырастут, до меня ли им будет? У них свои заботы, у них свои „котиковы“ вырастут».

…Кажись, то было через год, на троицу, в родительскую неделю, мне пришлось опять быть на кладбище. Котиковского надмогильника уже не было.

Снова зашел к нему, спрашиваю:

«Лука Васильевич, куда ж ты сбагрил свой памятник?»

«Да, видишь ли, умирать раздумал, нашелся бывший купчишка: налогами, слышь, его задавили, ему надмогильник-то я и сбыл».

Спустя много лет я с ним снова встретился, разговорились. Спрашиваю:

«У кого ты, Лука Васильевич, учился игрушку-то мастерить?»

Он мне баит:

«Я сам играл в свои игрушки, терпеть не мог лошкарей — кулаков. За всю жизнь ни одной игрушки не продал скупщику. Сам выдумывал игрушку, сам ездил с ней потешить людей на Волгу, Каму. Я ведь всю Россию изъездил. Короб за плечи — и пошел Лука по русским полям и деревнюшкам, от пристани и до пристани, от станции и до станции, — вот так, братец мой, и ходил. Распродам, вернусь в Семенов, тяпну косушечку — для веселья, встану перед дворцом кулака и за всех наших несчастных кустарей ругаю мироеда из души в душеньку. А он не вытерпит моих величаний, вышлет своего укладчика: „Пойди, уйми этого пса“. А только, бывало, выйдет он из ворот, — наш же брат — подойдет, обнимет, шепчет: „Лука Васильевич, да черт с ним, айда, покурим“.