У града Китежа - [15]

Приехал из лесу Тимофей Никифорович, а жена и не видит его. Пришел к больной Фома Кирикеевич, принес травы, велел заваривать и смачивать опухоль. Боль не унималась; Настасья теряла сознание. Тимофей Никифорович разослал всех по людям, — не знает ли кто Настасьину болезнь. Бабушка Фоминишна указала на своего племянника Алексея Запрудного, горбатого уродца из Хомутова. Он лечит иорданскими водами. Все перепробовали, только не звали из города еще доктора, — не захотел Тимофей Никифорович.

Дня через три утром Дашков уходил на болото, а у Настасьи все лицо опухло и почернело. Уходя, Тимофей Никифорович подошел к жене, но она уже его слов не понимала. Молча он отошел от кутника, на котором лежала больная, ничего не сказал, но еще раз обернулся в ее сторону и посмотрел широко раскрытыми глазами. Перед ним на кутнике лежала в беспамятстве его Настасья, а ему уже казалось, будто он овдовел и жены ему не жалко, только тревожили предстоящие хлопоты с похоронами — и вытье неприятное. И вспомнил он ее девкой, в веснушках, когда привез к себе в зимницу.

Не выходя из избы, он решил: «Не нужно лечить, не подымется». Только хотел уйти — в дверях столкнулся с горбуном. Запрудный долго кланялся Тимофею Никифоровичу.

— Што будешь делать-то? — спросил Дашков.

— Хочу наговор произвести. На скоромном масле, — чуть слышно ответил горбун и искоса взглянул на больную.

— На скоромном? — вытаращив на горбуна глаза, повторил Дашков. — Смотри, наговор-то наговором, да не заговаривайся много-то. Дадут тебе масла, а мне на болото пора.

— Настасья, Настасья, — вполголоса окликнул Дашков, — в разуме ли ты, слышь, али опять мозги завернулись? Я на болото поехал.

Горбун скрылся за дверью. В темном углу, на мосту, долго что-то шептал, вставал на колени, крестился, сам с собой разговаривал. Вернувшись в избу, он передал Фене масло и наказал им мазать лицо и покрывать старой холщовой тряпкой. Настасья находилась в беспамятстве.

Феня не отходила от свекрови, плакала, видя, как она изредка, в забытьи, подымала большие руки, будто в слепоте нащупывала дорогу, но, обессиленные, они у нее тут же падали. Феня брала торопливо из божницы образ с медным окладом, подносила его к голове Настасьи и шептала про себя молитвы. Сноха испытывала чувство страха, неизвестное ей доселе. При одном сознании, что свекровь так и умрет, не открыв глаз, она начинала плакать.

Вечером, нехотя или точно крадучись, к дому возвращался Тимофей Никифорович. Когда он открыл дверь, Настасья подняла голову — так она делала иногда, чтобы прикоснуться к губам мужа, когда ночью приходила к Тимофею Никифоровичу и ложилась возле него. Дашков покосился на кутник, молча сел за стол, изредка поглядывая в сторону Настасьи, и все что-то про себя бормотал, словно вспоминая, как она всю жизнь заботливо смотрела за ним.

«Теперь она больше не встанет, — решил Дашков, — а я возьму за себя Зинаиду. Она девка молодая, не как ты, Настасья. Може, по хозяйству не такая будет, зато Зинаида мясистая, не то что ты, костлявая».

После того как он только что подумал о Зинаиде, он подошел к жене и заговорил, чтобы все слышали:

— Не думаешь ли ты, Настасья, умирать?

К свекру приблизилась Феня.

— Ужели, батюшка, это может случиться, а?.. — переспросила она шепотом.

Дашков и сноха долго молча смотрели друг на друга.

— Што ты хотела сказать?

— Я слышала, батюшка, ты только что молвил…

— Ну што ж, ну молвил, а разве ты не видишь: свекровь-то твоя живет последние часы?

— Батюшка, да почему ты так говоришь? Выживают же люди!

— Ну, то люди… Я уж гроб велел делать.

Спустя немного времени после этого разговора раздался резкий крик и сразу стих. Дашков, сидя за столом, лениво оглянулся: это Феня взвизгнула и испугалась своего крика, зажала обеими руками рот.

Опухшая голова Настасьи безжизненно сползла на край подушки.

В декабрьские сумерки Дашков, нахлобучив шапку, вышел из своего дома. Из-за угла ему навстречу показался Шкунов.

— Я к тебе, сватушка… к тебе, Тимофей Никифорович, за деньжонками.

— Зачем они тебе, головушка? Мука-то у меня. Бери.

— Да мне…

— Овес, что ли? И овес есть, и рукавицы, и вареги.

— Да-а-а я… — заикнулся Шкунов.

— Онучи нужны? И онучи у меня лучше всех.

— Деньги мне нужны, Тимофей Никифорович.

— Зачем они тебе, деньги-то? Чай, сахар, коли надо, бери у меня, и махорка есть. Хочешь тешить дьявола, дам… чади и махорку. А деньги бедному зачем?

— Оброк спрашивают.

— Гм, ишь ты… Ну, на оброк рублев пять дам.

— Бог спасет. А мучки, овсеца не откажешь на недельку?

— Што на недельку — на две бери… У привозных и у меня — одна цена, разве только на пятак дороже, зато я кредит тебе открываю.

— Бог спасет, сват, и мне, коли так, без хлопот, — поклонился Шкунов.

Вечером у дома Дашкова собрались десятки подвод. Люди возвращались с пристани, из лесу. Мужики соседних деревень заезжали к Тимофею Никифоровичу захватить муки, овса, иным требовались деньги. Не дослушав и не взглянув на бедняка свата, Дашков подошел к заезжим мужикам.

В лицо Шкунову дул ветер, наметывая на дорогу снежные косы. Изнуренные лошади ниже опускали головы.

— Ах, сватушка, твой-то кошель с деньгами мне бы… Тогда б бедняку никакой буран не страшен! А то смотри, как он наносит… А я стою перед тобой без шапки.