У фонтанов желания - [34]

А покой окажется вот каким: ночью вы проснетесь у этой груди, в этих объятиях, и поймете (во сне вы успели все забыть), с пронзительной отчетливостью поймете, что это существо достойно дать вам наслаждение, но недостойно вашей нежности, — и со стоном страстно прижметесь к нему.

«Надежда без упования». Это не словесная игра, а реальная действительность. Но где мне попадалось это выражение? Ах да, это я сам написал (в «Утренней смене»): «безнадежная надежда». С тех пор прошло двенадцать лет.

* * *

Я пишу все это в Тунисе, в одном из дворцов Бен Айеда, где сейчас живу. Подходящее место, чтобы устраивать праздники. Но праздники плохи тем, что на них приходится приглашать гостей. Вечно одно и то же. Можно без особого труда найти и чудесные виды, и величественные здания, которые стали бы достойным обрамлением для человека. Но найти самого человека, найти таких людей, чтобы вам приятно было видеть их в этом обрамлении, — задача непосильная. Ты мог бы видеться там только с самим собой, но ведь самого себя ты не выносишь.

Бен Айед — личность знаменитая: он был министром тунисского бея и намеревался свергнуть властителя. Говорят, он просто помешался на излишествах и роскоши и прямо-таки раздувался от высокомерия. (Именно так: «помешался на излишествах». Забавно). Он был министром финансов, но не устоял перед искушением и сбежал в Англию, прихватив с собой финансы. Счастливец Бен Айед! Он любил деньги.

В какие-то моменты, благодаря волшебству электричества, мне удается увидеть высокий потолок над патио, щедро расписанный золотом, украшенный затейливым итало-тунисским орнаментом. Я могу разглядеть львов, хищных птиц, в общем, эмблемы власти. Счастливец Бен Айед! Он любил власть.

А там, снаружи, отряды сицилийских пастухов готовятся к маршу на Рим. И рокот их барабанов заставляет меня вспомнить обо всех бесполезных завоеваниях. Королевство? Если бы оно у меня было, как страстно я хотел бы его лишиться!

Слышится крик муэдзина. Верует ли он? Как бы мне хотелось, чтобы он был неверующим! Но он верует. Мусульмане, протестанты и пр. — они все верующие. Одни лишь католики не веруют в Бога.

От высоких, сплошь покрытых изразцами стен, от мраморных плит пола тянет прохладой. Какая-то птица, крохотный светлый шарик, проскользнула в комнату сквозь оконную решетку: кажется, что она угодила в западню, но это не так, она сможет выбраться, когда захочет. А вот я не могу выбраться из западни, в которую превратился для себя самого.

Разбираю почту. Какой-то незнакомый швейцарец пишет: «Вы могли бы быть и другом, и начальником…» Я отвечаю ему: «Другом быть не могу, начальником быть не хочу».

Я вспоминаю о единственной и краткой встрече, которую из учтивости вынужден был назначить на сегодня, и которой оказалось достаточно, чтобы испортить мне весь день. Вот и еще один день потерян для счастья.

Ты убрал из своей жизни все, что могло бы ее осложнить. Ты сказал себе: «Я хочу жить без забот и заплачу за это любую цену», — и расплачиваешься самым дорогим. Ты признал для себя только один закон: если нельзя жить, забыв о тяготах и трудностях, то не стоит жить вообще, — и, тем не менее, каждый день, каждый час твоей жизни требует от тебя мужества.

Сегодня вечером, у двери, забранной сине-зеленой кружевной деревянной решеткой, той особе, которую я утром распорядился прислать для удовольствий, будет сказано, что меня нет дома, что она перепутала день, и ей заплатят. Заплатить, чтобы она явилась! Заплатить, чтобы она ушла! Желание, которое я испытывал утром, угасло к вечеру.

Но едва она уходит, как желание вспыхивает вновь, все мое тело испускает вопль ужаса: «Что я сделал!», сейчас я выйду за дверь, спущусь по широкой пустой лестнице, вглядываясь в листву деревьев и в улицу, голубую в лунном свете: вдруг она не успела уйти далеко, вдруг она услышит, если я позову ее? И я остановлюсь, задыхаясь от бешенства и от нестерпимого одиночества, когда увижу следы ее босых ног на моем пороге.

* * *

Я достиг пламенеющих стен мира. Пение соловья не дает уснуть. Природа сказала мне, как некогда Лукрецию: «Я не могу придумать что-то небывалое, дабы понравиться тебе. Все вещи останутся такими, какими были всегда». Неужели это все?

Напрасно, напрасно я гляжу в окно на солнце, венчающее вершину холма, над морем. Достаточно я настрадался здесь, под этим самым солнцем. Солнце уже ничего не может обещать мне. Ничему, никому уже не прельстить меня. Слишком много раз довелось мне обладать всем, и слишком много раз этого оказывалось недостаточно.

(Все эти создания, эта плоть, эта юность, которой я насладился с такой жадностью… Мои желания, искавшие себе цели тут и там… Бедная плоть! Она дала мне все, что только могла!).

В этот час тунисская бухта просто божественна. Яркие, насыщенные краски, как положено в августе, а воздух — в самый полдень — полон свежести, точно в апреле… И всей этой красоты для меня будто не существует, и среди такого великолепия на душе у меня такой мрак! Едва взглянув на это божественное зрелище, я опускаю голову, чтобы не видеть его, и иду своей дорогой. Всякий раз, как я встречаю красоту и признаю ее таковой, я сразу же осознаю, что не радуюсь ей, и тогда она начинает причинять мне боль. Кто даст моей душе довольно покоя, чтобы радоваться красоте, а не страдать от нее? Кто отдаст мне человеческие существа в «неотчуждаемую собственность», которая по гражданскому кодексу распространяется на материальные ценности?