У друкарей и скоморохов - [37]

— Добре бы было то, Гришатка. А теперь он с Москвою, с царствующим градом, в сравненье не идет. Что тут сейчас? Посады да развалины…

— Сады? Что ж тут поганого? Коли садочков багато…

Васка не расслышал его и не улыбнулся забавной ошибке. Он огляделся ещё раз. Теперь не зеленые горы на этой стороне Днепра, где среди садов и огородов разбросаны жалостные развалины и убогие хатки, и не бесконечные лесные и луговые дали на левом, низкой берегу увидел он. Нет. Прекрасный город раскинулся на обоих берегах великой славянской реки. Город из белого камня и весёлого расписного дерева, город, застроенный густо, будто на прянике, поднявший к голубому небу золотые луковицы храмов и красные крыши теремов, город, в котором не будет соломою крытых мазанок и курных изб-развалюх, город, в котором у каждого в доме будут большие стеклянные окна, а на площадях целыми днями станет играть музыка…

— Ты что, заснув там, москвичу? Мабуть, боишься спускатися. Да ладно, вже допоможу. О! Бачишь, вон ляхи из реестровыми казаками йдуть?

Васка встряхнулся, окончательно отогнал видение и всмотрелся в ту сторону, куда указывал Грицько своим грязным, с обкусанным ногтем, пальцем. Да, там, за Днепром, втягивалась в лес длинная темная лента. «Отчего это, — подумал малый, — войско коронное вблизи такое цветное всегда, а издали — черно?»

Одно из розоватых облаков, плывших в тот погожий майский день над Украиной, оказалось между солнцем и тем лесом за Днепром. Лес сразу потемнел, зато тень другого облака сбежала с купола Михайловского Златоверхого собора, и на нем вдруг зажглись остатки позолоты.

Глава девятнадцатая , в которой Томилка превращается в атамана ватаги пана Евсея Петрова сына Стукова, а Голубок едва не оборотился рыцарским боевым конем

— Васка! — вскричал Бажен, будто сто лет его не видал. — Васка, да от тебя вольным духом шибает! Дай-ка я тебя, братец, ещё разок понюхаю!

— Какой ещё такою волею? — протянул Томилка, не отрывая глаз от работы. Стружки так и летели, и круглилась уже под его засапожником кукольная головка. — В лавре был, от него ладаном да заношенными рясами вонять должно!

— Ты, Томилушка, таких обителей не видал ещё, — смущенно заметил Васка. — Всё там красиво, удобно. В келью заглянул — у неё стены расписные, в цветах и травах, над постелями коврики…

— А зачем ты по кельям шарил? — явно не любопытствовал Томилка, а просто языком ляпал, чтобы ручная работа веселее двигалась.

— Искал там друкаря одного, дело было.

— Что ещё видал, окромя ковриков?

— В друкарне был? — спросил осипшим со сна голосом Бубенист, дремавший, оказывается, на старых сетях в самом темном углу чулана, — Типографские, они люди грамотные, ушлые, все новости знают.

— Про новости не говорили, — виновато отвечал Васка. — Прознавши, что я из Москвы, ругали книги московской новой печати, что бумага плоха и краска тоже. А друкарня невелика, об одно жилье, и два стана всего в работе.

Бубенист накрылся с головою сетями. Бажен оживился:

— Правильно они ругают. На Печатном дворе сколько станов? Двадцать, небось? Вот. А тут на двух и лучше, и быстрее книги печатают. В Лавре мастера прехитрые… Томилка, что ты там снова выстругиваешь? Коль нового Петрушку, то не шибко ли круглый? Али нос ему особно вставишь?

— Надо ж кому-то в ватаге и о деле подумать, не всем же на войну собираться… В казне у нас, панове, пусто.

— Ничего, пане Томилка. Побираючись, тоже люди живут.

— Все шутки шутишь, атаман. А я заместо тебя о промысле маракую. Задумал я новое играние: Петрушка Ляха бьет и прогоняет, а потом и Немца. Только слова выдумать надобно, Бажен.

— Что слова? Наденешь кукол на руки, высунешь над головой, слова сами на язык придут… Ладно, после подумаю.

Васка перестал вслушиваться в их разговор и попытался разобраться в том, что в нём происходило. Он закрыл глаза, и перед ним снова встал белокаменный Успенский собор, маленький домик друкарни на круче, сады, кельи, умные и смешливые лица друкарей, половина из которых была в мирском платье, чистота и особое какое-то щегольство расположения станов и снастей в друкарне. Удивило его, и как именно сказал один из друкарей про худую бумагу и неряшество печати московских книг: без матерных слов, не надсмеялся, не обидно для Васки.

Другой, молодой, черноусый, в кожаном переднике поверх вышитой полотняной рубахи, споро набиравший с рукописного листа, только кивнул тогда приветливо посетителю-недолетке и, переждав, продолжил беседу с товарищем:

— Во время таковое чем есми заняты! Оттиснули вирши хвалебные нашему молодому воеводичу-архимандриту — и снова за божественное, за вечное, за образцы художества! Треба зараз не над виршами корпеть, а скоро надрукувать листки до народу, чтобы против ляхов поднять, на подмогу казакам!

— С нашим архимандритом, отцом Петром Могилою, про таковое и не заикайся! Бо архимандрит, хотя и православной веры защитник, да панам-католикам друг и родич, а казаки ему… — собеседник наборщика, сидевший с пером в руке над свежеотпечатанным развернутым листом, посмотрел на Васку, чужого, и замолк.

Малый очнулся. Быть может, про эту беседу надо было поведать Бубенисту? Однако обитателям чулана было сейчас явно не до него и его похода в Лавру.