У друкарей и скоморохов - [10]

— Гришки-расстрижки, что ли? — повернулся к мальцу Бажен.

— Кому Гришка, а нашим дедам — царь Дмитрей, они за него воевать ходили, — с комической серьезностью произнес Луковка, и Васка догадался, что тот повторяет затверженное от старших. — Я, правда, сам смекаю, что на настоящего царевича он не тянул: такую змею, как наш барин, на груди пригрел! Князь Петр Семенович был тогда молодой, так царь Дмитрей его за красоту, тьфу, полюбил и сделал, как это, своим коровчим…

— Ох, уморил! Кравчим, наверно… А ты, небось, думаешь, что он царских коров гонял?

— А что? Ежели есть такие бояре, что сапоги с царя стягивают и тем живут (да столь сладко живут, как нашему мужику и не снилось), то отчего ж… А боярин наш крепко возвеличился, даже песню поносную сложил, говорят, про Московское государство…

— Песню? — хмыкнул Бажен.

— Ну да, сложил да ещё и на бумаге написал… Потом полякам, дружкам своим, на посмех читал. А как смута поутихла, взяли его, голубчика, и в монастырь на смирение. Вот там он за десять лет и досмирялся… Теперь всё с бесами воюет. А вот и сенник. Общество уже в сборе.

У овина горел костер. Перед ним восседал на сене давешний ключник, чуть позади — ещё трое; по одежде судя, были это богатые мужики. Остальные зрители стояли за их спинами полукругом, мальчишки спереди.

— А своих девок и баб куда подевали?

— У нас в Хворостиновке того в заводе нет, чтобы баб на игрища пускать, — пояснил нехотя ключник. — Поглядит баба на медведя — мохнатку ещё родит…

Бажен хохотнул коротко, приладил волынку, вышел вперед и поскакал вокруг костра, дудя превесело…

Они уже заканчивали, уже Васка, весь в поту, счастливый тем, что испытание позади — отпел свое и отплясал, и мающийся, что скажет о нём атаман, уже снимал он с себя потешное, уже Томилка, успевший снова проголодаться, свирепо поглядывал на большую корзину с закуской, стоящую возле богатих мужиков, когда представление прервалось.

Из кустов выскочил вдруг сам господин князь и, подпрыгнув точь-в-точь, как днём, завопил:

— Снова они тут, исчадия Сатаны! И мои холопы тут! Измена! Уж подписали на себя кабалы врагу рода человеческого! И крови своей холопской не пожалели! Засеку!

Крестьяне молчали. Васка во все глаза разглядывал бывшего Расстригина любимца: искал следы старопрежней его красоты. Не верилось что-то. Глаза белые, борода жиденькая, волос почти нет…

— Засеку сегодня же! Изменщики! Ты, толстый пёс, мало того, что мёд за рубеж тайно продал и деньги взял, так и тут… Я тебя велю Иванку на воротах расстрелять!

Лучшие люди переглянулись. Ключник встал, неторопливо отряхнул сено с колен, подошел к господину и тихо ему сказал:

— Твоя воля, расстреляй хоть сегодня. А что ты с деревни без нас, рабов своих нижайших, возьмешь? И кого сечь меня заставишь, а тем паче — расстреливать?

— Сказано во «Псалтыри»: «Прийми оружие и щит, восстани на нечестивых!», — князь оборотился в темноту. — Иванко, раздувай фитиль! Сам пищаль возьму.

Ключник потемнел, но ответил ещё тише — так, что на сей раз Васка едва расслышал:

— Поди лепше помолись, баринок. Это тебе не в Расстрижкиных палатах задом крутить. Завтра только словом заикнись про нашу забаву — только ты нас и видел. Свет широк, и без тебя, богомольца нашего, проживём. А теперь охолонь, княже Петро Семенович, и поди в свой терем. Поди, поди, коли хочешь, чтобы нас мужики боялись. Поди с миром. Попу Moceйке поклон от меня, грешного, передай.

Князь замер. Потом сорвал с головы монашескую шапочку, бросил её на землю, растоптал и закричал ещё пуще:

— О горе мне, о адова пасть окаянному! Песни сатанинские слышал, нечестивое плясание отрока хареносительного зрел и соблазнихся. Како отмолить? Како умолити тебе, дева святая?

Он бухнулся на колени и уполз во тьму. За кустами послышалась возня, в землю ударили копыта… И стихло.

Ключник важно обратился к Бажену:

— Спели б вы теперь нам, игрецы, «Во лузех, во чистыих…»

— Твоя воля, хозяин, — спокойно ответил атаман, ловко поклонившись.

Угощение закончилось поздней ночью. Мишка, досыта упокоенный, храпел под телегой, Филя заливался соловьём у него под боком. Бажен, отчаянно зевая, втолковывал Васке:

— Я ту ночь сторожил, теперь твоя очередь, разведчик. Да, да, ты в кустах сидел, что твой татарин, когда мы с… — он оглянулся, — со знакомцем беседу вели. Помнишь, что он говорил?

— Не понял я тогда ничего.

— А я понял. Если он нас отпустил тогда, дорогу к своей стоянке открывши, то он либо дурак (а не дурак!), либо всё едино уходить вздумал… Поверь мне, те добрые люди придут сюда либо сегодня ещё, либо завтра ночью. Не спи, малый, проспишь — всю ватагу погубишь… Только там, в Хворостиновке той проклятой, загорится, закричат, в сполох ударят — буди всех!

— А почему ты решил…?

Атаман уже спал, подложив под щеку маску Смехуна. Вася разыскал Голуба на темном лугу за сенником и проверил, надежно ли тот стреножен. Оборотясь спиной к лесу, невольно поежился. Уж если стоять на стороже, то с оружием. Завтра же выстругает он себе пику и обожжёт острие на костре.

За час, не больше, до света, когда пахнул свежий ветерок, и звезды начали бледнеть, он увидел над Хворостиновкой зарево. Почти сразу же задюденил часто колокол.