У дикарей - [9]
С этого времени она редкий день не являлась к нам; когда было закрыто море, часто сидела подолгу на крыше нашего домика, и так привыкла к нам, что с громким криком приветствовала нашего кока, по поводу чего матросы смеялись:
— Эй, кок, отворяй харчевку свою, к тебе явилась квартирантка. — И кок спешил с чем-нибудь съедобным к прожорливой клуше, которая поедала решительно все, нисколько не церемонясь.
Мы снова приручили вольную птицу и возвратили ее к человеку.
Этих клуш я потом видел множество в Соловецком монастыре, в Белом море, на острове монахов, где они были почти совершенно в таком же ручном состоянии, как наша соседка на Новой Земле.
Они прилетали туда ранней весной, около Благовещения, и монахи так привыкли к весеннему их появлению, что, кажется, радовались им точно так же, как мы на Новой Земле.
Только они являлись туда в несметном количестве и тотчас же устраивали драку с черными воронами, которые там обычно проводят зиму. Прогнав воронов, они живо там устраивались по домашнему и занимали своими гнездами все решительно, что только было возможно, в самой ограде монастыря или около, чтобы быть спокойными относительно своих гнездовищ.
Нельзя сказать, чтобы это было особенно приятно монахам; но птица эта так настойчиво селилась под их покровительством, так давно привыкла к свободе, что они ее не гнали и терпеливо выносили ее пронзительные крики, терпеливо выносили самое ближайшее ее соседство.
Клуши клали свои пестрые яйца решительно всюду: около дорожек, у самых дверей, на площади, в ограде монастыря, у самых окон монашеских келий, если было возможно — даже на самых окнах и карнизах… И Боже сохрани потревожить такую настойчивую особу: она криком выживет из келейки, она клювом своим будет преследовать вас, если вы тронете ее ногою… А когда выпарятся юные птенцы, когда они подрастут немного и оперятся, — это самые назойливые существа на острове монахов. Они зычно кричат и просят у каждого прохожего пищи, они самым неделикатным образом его останавливают жалобными криками, хлопанием крыльев; они даже тянутся за вами, ухватившись за ваши брюки, требуя пропитания, как будто навсегда покинутые матерью и отцом, улетевшими неизвестно куда в море. И все кормят их хлебом и рыбками, все стараются утолить их страшный аппетит, все подают эту необыкновенную милостыню этим пернатым нищим… А если вы откроете окно вашей комнаты в гостинице — назойливые клуши обязательно тотчас же явятся к вам на окно и, если вы новичок и не знаете, как от них отделаться, они одолеют вас и похитят у вас перед самым вашим носом все съедобное, у самого вашего самовара. А если вы нечаянно тронете хотя одного их надоедливого птенца, то нужно пускаться в бегство от них, налетающих на вас целою оравою, кричащих, угрожающих вам своим клювом.
Монахи этого монастыря рассказывают, что клуши даже спасли однажды монастырь от нашествия неприятельского английского флота. Они буквально все, тучей, собрались над английскими кораблями, как только те приблизились к этому острову в 1854 году и открыли по нему тяжелую бомбардировку, и так напали на неприятеля, не ожидавшего ничего подобного, так закидали его своим пометом, что он должен был прекратить бомбардировку и уйти от острова, так и не поживившись сокровищами монастыря, на которые он сильно рассчитывал.
Интересно то, что эти клуши, покидая остров, передают его словно на сохранение черным воронам, которые слетаются туда в таком же количестве, как и клуши.
Видимо, и черный ворон зимой чувствует себя хозяином на острове, как в летнее время эта чайка.
Вспоминая милых клуш, вспоминая свою зимовку полярную, я часто думаю о том, какая была бы счастливая жизнь, если бы ни птица, ни зверь не видели врага в человеке.
Я уверен, что это может быть так, когда человек полюбит природу.
КЕРИМКО
Рассказ
Это было в Киргизской степи.
Наша маленькая научная экспедиция — я, два моих молодых спутника студента и сопровождающий нас проводник-киргиз, тихонько подвигались по степной, черной, конной тропинке, верхом на киргизских лошадях, которые то ровняли нас между собой, где тропинка шла по гладкой степи, то вытягивали наш караван «веревочкой», когда тропа извивалась между холмиками, то заметно прибавляли шагу, когда перед нами открывалась широко степь, подергивая повода и словно прося позволения пуститься в нее во весь дух, чтобы сократить это страшно-громадное пространство.
И мы невольно как-то опускали легкие ременные поводки, лошади брали ход, которая-нибудь из них, более горячая, не сдерживала себя и пускалась вмах, и мы скакали, скакали, перегоняя друг друга и весело гарцуя на лошади, пока снова нам не преграждала дорогу какая-нибудь неровность.
Я не мог налюбоваться своим чистокровным киргизом Саврасиком, который плавно покачивал меня на своей гладкой и мягкой спине, обладая замечательной иноходью, — небольшого роста такой, складный такой, как будто выточенный, с такими темными лоснящимися, как у статуэтки, ножками, с такой пышною гривою и богатым хвостом, который словно плыл за ним, немного развеваясь в воздухе.
Это была славная, смирная, ручная лошадь, которая словно была довольна этою прогулкою, и только похрапывала дорогою, гордо неся свою сухую, словно вылепленную художником, красивую головку. И любуясь ей, наблюдая ее во время хода, следя за ушами ее, вечно прядущими, слыша ее звонкое ржание, я не раз трепал ее по шее, не смея ее пришпорить.
