У дикарей - [4]

По их словам, это — самая дорогая находка: песцы тысячами устремляются к ней в голодные, холодные зимы, тут же застраиваясь на зимовку в занесенной снегами туше, делая глубокие норы, скрываясь между костями; они тут же плодятся и живут до тех пор, пока не сглодают снаружи и изнутри все мясо. И тут же с ними, этими маленькими хищниками, около туши поселяются и чайки, морские разбойники, и белые медведи, навещающие ее с моря, не говоря о массе паразитов, которые устраивают тут целые колонии, сильно размножаются и затем погибают, рассыпаясь в прах вместе с костями.

Посидев на костях животного и наговорившись о нем, мы трогаемся далее и натыкаемся на вторую находку.

Это борт какого-то неизвестного, разбитого морем судна. Под облезлою краскою виден еще посиневший от времени и сырости дуб; в дубе этом заметны заржавевшие гвозди; вон там заметна еще железная скоба, тут видны следы топора. Но все уже наполовину закрыто песчаною дюною, все полуразрушено сыростью, гниением.

Обломки эти как-то вдруг переносят нас в другой мир, совсем непохожий на окружающую обстановку, — в мир мореплавателей; мы представляем себе человека, быть может, погибшего на этом судне во время бури, быть может, хватавшегося за эти доски, когда их носило по морю. Тут же лежит стеклянный шар, замытый мерзлою глиной. Мы с трудом выкапываем его, обмываем в воде, рассматриваем с любопытством какие-то непонятные буквы, нацарапанные на нем, быть может, погибавшим человеком, чтобы дать знать о себе другому человеку. И тут же, у разбитого судна, масса раковин, разбитых клювом птицы, которая ныряет в море, когда открыта вода, находит их на дне и выносит на поверхность, чтобы лететь сюда с своей добычею и сесть, сидя на досках, их живую вместимость.

Мы долго бродили, помню, по этому берегу и всюду находили следы самой разнообразной жизни, следы, рисующие жизнь птиц, человека, зверей, следы, говорившие без слов, о картинах полярной природы. Эти следы останавливали наше внимание, возбуждали наше воображение, словно мы читали очень увлекательную книгу, от которой не могли оторваться. И мы смело шли вперед и вперед, бродили часами по берегу, всматриваясь в эти остатки жизни, благо тут нет закатывающегося солнышка, благо тут круглые 24 часа дневной свет в это светлое полярное лето.

* * *

И вдруг я заметил на одном из низких холмов как будто жилье человека в виде избы. Да, как будто что-то в роде хижины маленькой, низенькой, в виде сруба, какие устраивают промышленники по берегам наших северных морей из наносного морского леса. Спрашиваю самоедов. Они самым равно душным образом объясняют, что это — действительно хижина, только старая, разрушенная уже, в которой когда-то давно-давно зимовали наши поморы.

Бывают такие сюрпризы в полярных путешествиях, когда думаешь, уж Бог весть куда забрался, где и нога не бывала человеческая, как вдруг оказывается, тут уже был русский человек и все это видел и знает.

Направляюсь туда, заинтересованный открытием, и, действительно, вижу следы русской зимовки: полуистлевшие, словно просоленные морским воздухом толстые бревна, неровно срубленные топором углы с следами пакли, размокшие кирпичи, следы какой-то первобытной каменки, разбитые черепки глиняной посуды. Не то жилище доисторического человека, не то, действительно, старое жилье-зимовка.

Между тем самоеды уже начинают рассказывать о ней историю, из которой я догадываюсь, что это хижина тех самых поморов — жителей Пустоозера, Колы на Мурмане и Холмогор, которые лет триста тому назад плавали на полуостров Ямал, пробираясь к самоедскому городку Мангазея.

А самоеды рассказывают о их плавании, как будто это было только вчера, описывая их уродливые шняки, с высокою кормою и носом, пестро-раскрашенными, с резными и позолоченными конями и лебедями, с развевающимся длинным тонким вымпелом, с крестом на верху мачты, с прямым парусом, который самоеды заимствовали у них, с многочисленными длинными веслами, которыми они пользовались в тех случаях, когда не мог помочь им ветер. Самоеды словно видели сами своими глазами эти маленькие флотилии с бородатыми лохматыми матросами, называемыми «русь»; они словно переживали тот страх дикарей, на долю которых выпадало счастие видеть первобытных наших мореплавателей, которых они и недолюбливали и вместе с тем боялись, но которых решительно не могли отвадить от этих берегов ни своими меткими стрелами, ни громкими криками с берегов, когда они заходили в реку Мутную и становились там на якорь.

Они рассказали мне даже про столкновения с этими отважными моряками, когда они гурьбой нападали на них во время плавания вверх по реке. Но нападения эти были безуспешны, так как им приходилось пускаться на оленях прочь от берега, как только раздавался первый оглушительный ружейный выстрел.

Об этих столкновениях у них до настоящего времени сохранились рассказы и легенды; про этих бородатых русских людей в мохнатых папахах у них до настоящего времени остались воспоминания, как о пришельцах из каких-то соседних стран, как о представителях сильных племен, которые, приходили, однако, к ним не воевать, а заводить торговлю. Самая торговля эта была какая-то странная, необыкновенная. Поморы выкладывали на берег товар и уплывали на лодках обратно. Дикари приходили тогда на берег и клали меха свои рядом с тем, что они облюбовали. И тяжелые железные топоры и ножи оплачивались темными лисицами и голубыми песцами, а яркие материи домашнего производства ценились как золото, заставляя любую красавицу этих тундр мечтать о необыкновенно-роскошном наряде.