У бирешей - [81]

Из истории меновой торговли

«Стоп! Ты, наверное, помнишь легенду о праотцах-основателях, — сказал он вдруг без всякого перехода и так громко, что я сразу очнулся от дремы и кивнул с таким видом, будто безоговорочно признавал свою вину. — В ней рассказывается о том, как Эг наступил на лик Божий, после того как праотцы поделили между собой землю. Правильно», — подтвердил он. Можно было подумать, я только что решил трудную экзаменационную задачу. Однако Литфас, словно ему необходимо было продемонстрировать, что от него не укрылась моя невнимательность и что я здесь всего-навсего ученик, притом неважный, а он — учитель, тут же счел нужным ограничить свою похвалу оговоркой.

«Правильно, — повторил он, — и в то же время ошибочно». Он выглядел удовлетворенным. «Ошибочно по той причине, что настоящее святотатство совершилось еще прежде того, и деяние Эга может быть истолковано как последовавшая за тем реакция, как попытка — конечно, преступная и своей бессмысленностью только усугубившая святотатство, однако в сущности невинная попытка поправить только что совершенное нечестивое дело. Как это объяснить?» — спросил Литфас. И опять его слова не были вопросом, обращенным к кому-либо; они звучали, скорее, как пустая фраза, заготовленная им для такого случая, или как предлог для того, чтобы пуститься в новые объяснения.

«Подлинно нечестивым делом, — пояснил он, — был раздел земель. Древнейший и высочайший закон запрещает нам, бирешам, владение землей — как, впрочем, и обладание любым другим имуществом. “Есть ничто, было ничем, станет ничем”, — гласит последнее предложение легенды о праотцах-основателях. И этим сказано все! — воскликнул он. — Разве не дано нам тем самым понять, что мы обречены на поражение — раз и навсегда?» — он посмотрел на меня со значительным видом и, будто адресуя мне эту фразу в качестве предостережения, повторил: — “Есть ничто, было ничем, станет ничем”. А помнишь, с чего начинается легенда об основателях? — спросил он затем. — Она начинается с картинки, создающей настроение. “Покоятся руки усердного”, — говорится там, — цитировал он, и я вздрогнул от страха, потому что (сам не зная, откуда они происходят) уже слышал эти слова здесь, в Цике, или читал их и выучил наизусть, оттого что они странным образом затронули меня за живое. “Ничто не шелохнется, — продолжал однорукий, не обращая внимания на мою реакцию, устремив неподвижный взгляд на шкаф за моей спиной, так, словно он извлекал слова из его ящиков. — Воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом”. Эти слова звучат подобно шепоту во время любовных объятий, и тем не менее речь в них идет о мгновении, когда зло удушает добро в своем объятии». Литфас опять прервал свою речь.

«“Когда Ахура спит, происходит раздел мира”, — говорят у нас, — он возвысил голос. — Именно безымянная тишина полудня, именно это ужасное, уничтожающее всякую надежду молчание солнца побуждает нас к тому, чтобы задавать запретный вопрос, ответ на который дан нам в сей легенде — и ответ этот каждое поколение заново оплачивает кровью и слезами. Эг, Халь, Яр, Сель, — пересчитал он. — Своим запретным вопросом четверо мужей некогда нарушили сон Святого Старца, нарушили у источника, который мы называем оком Ахуры: о нем говорят, что оно никогда не смыкается. В этом вопросе — начало всех зол, так как он требует отчета. “Откуда мы происходим, кто мы такие, куда мы уходим?” Тот, кто так спрашивает, получает ответ. Они просили Ахуру о знамении — и он им его подал. На мгновение облака расступились, повествует легенда, и свет солнца упал на руки мужей, скрещенные в клятве над водою, так что тень рук и круглое отверстие источника явили собой образ колеса.

Малый свидетель! “Тень, что становится зримой”! — воскликнул однорукий. — Они повергли колесо ниц перед крестом!»

Теперь он почти орал.

«И они поделили землю так, как указывала им тень от скрещенных рук! — Литфас воспроизвел рукой соответствующее движение. — То, что Эг вдобавок ступил ногой в лужу, — воскликнул он опять, — было только следствием — поспешной ретирадой того, кто первым понял, что там совершилось; он осознал ужас совершенного деяния и пытался стереть оставленные следы».

Будто решив отдохнуть от своих объяснений, которые очевидным образом захватили его в свою власть, Литфас снова ухватил свой бокал — однако и бокал, и бутылка, стоявшая за ним на прилавке, были пусты. Возбуждение, охватившее его необычайно быстро и до крайней степени измучившее (лицо его стало багровым, руки дрожали, а с лысины потоками струился пот), столь же быстро улеглось опять. Он снова овладел собой, и я заметил быстрый взгляд, какой он украдкой бросил на мой бокал — словно раздумывал, каким бы образом его заполучить. Я обхватил бокал пальцами, чтобы он не мог в него заглянуть. Он быстро выпрямился. «Извини», — сказал он, задев мой затылок рукавом ночной рубашки, когда доставал из шкафа за моей спиной один за другим четыре полных графина с вином. Как и из первой бутылки, он опять извлек зубами бумажную затычку; только теперь не выплюнул ее на пол, а положил, почти бережно, рядом с графином на стол и наполнил свой бокал.