У бирешей - [66]

«Можете спокойно присесть, — сказал он, вероятно, оттого, что я все еще в замешательстве стоял у окна, не понимая, как себя вести. — Только аккуратнее с креслом, оно не мое». Склонив голову набок, он до краев наполнил стоявшие перед ним бокалы. Его движения и манипуляции, как, впрочем, и отпускаемые им фразы, следовали друг за другом словно бы автоматически, повинуясь правилам некой игры, всегда разыгрываемой в одном и том же порядке; вновь прибывший вовлекался в эту игру на подсобных ролях. Однорукий осторожно взял двумя пальцами один из бокалов и, стараясь не расплескать, подвинул его мне. Он посмотрел на меня, жестом приглашая выпить, потом ловко, одним махом поднял свой бокал и опрокинул в глотку, даже не прикоснувшись к губам.

Я внимательно наблюдал за ним, и чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что он намеренно желает произвести впечатление на собеседника точностью своих движений, продемонстрировать, до чего ловко обходится он без второй руки, и даже — насколько лучше умеет он орудовать одною рукой, чем иные двумя.

«Так вы, значит, и есть Мал-помалу», — произнес он наконец удовлетворенным тоном и откинулся на спинку стула. Он смотрел на меня испытующе, и я под его взглядом опустил голову. Наступило молчание. Слышно было только, как трепещет огонь свечи на карнизе у меня над головой. «Ну и как вам у нас нравится?» — нарушил тишину вопрос однорукого. Слова эти прозвучали так, будто должны были меня приободрить, но я продолжал молча смотреть на бокал с вином, чуть покачивая его в правой руке. «Наверное, не слишком?» Я покачал головой и поднял на него взгляд, однако тут же заметил, что ответ его мало интересовал, а возможно, он знал его заранее — во всяком случае, гораздо больше интереса он проявлял к своим ногтям, концы которых имели заостренную форму, — их-то он теперь внимательно рассматривал.

Он поднялся с места.

«Я Литфас», — сказал он, встав рядом со стулом и отвесив мне легкий поклон. Эта фраза, по-видимому, была задумана как введение в некие обстоятельные разъяснения, над формулировкой которых он долго трудился. Однако начатая речь ему явно не удалась — во всяком случае, он внезапно замолчал и принялся задумчиво расхаживать по узкому пространству между прилавком и полками стенного шкафа. Я ничего против этого не имел. Усталый от пережитого за день, я глубже погрузился в кресло и закрыл глаза. Иногда было слышно, как он тихо посвистывает носом; наконец он опять с шумом уселся на стул, подлил себе вина и принялся пить — смакуя каждый глоток, с расстановкой, как обыкновенно делает человек, которому холодно, или кто-то раздумывающий над сложной проблемой. В этих негромких, повторяющихся звуках было нечто приятно усыпляющее — это воздействие еще усиливалось благодаря тому, что иногда он в рассеянности проводил по столу ногтями. В помещении магазина было тепло, и я уже начал задремывать, как вдруг снова услышал его голос.

«А сейчас выпейте», — сказал он торжественным тоном, будто теперь я наконец-то пришел в подходящее расположение духа. Я поднес бокал поближе и понюхал. От вина исходил странный, немного едкий аромат, как от хвои какого-то неизвестного мне дерева. Я пригубил налитое. «Хорошо», — сказал однорукий и ободряюще кивнул. Я отпил еще глоток, слегка вздрогнул, ощутив резкий, своеобразный привкус, и непроизвольно прищелкнул языком. Я хотел откинуться обратно в кресло, но вместо того склонился вперед, в странной растерянности опер локти о колени и стал вертеть бокал в ладонях. Состояние у меня было такое, будто некая неожиданная новость вывела меня из равновесия, привела в замешательство — и каким-то чудом сознание мое вдруг сразу прояснилось.

«У этого вина хороший вкус, — удовлетворенно заметил Литфас, доверительно кивнув мне через стол. — “Дьянта”, — пояснил он, — “смоляное вино”».

Он опять наполнил свой бокал и опустошил его, однако на сей раз немного подержал вино во рту и, сложив губы трубочкой, втянул в рот немного воздуху, чтобы пропустить его над вином. Такой же звук я уже слышал чуть раньше. Он спокойно смотрел на меня. Я знал: он ожидает, что сейчас я начну говорить. Наконец, поскольку я так ничего и не сказал, он сам хотел было произнести слово или фразу, однако раздумал и так и не открыл рот.

«С вами нелегко, Мал-помалу, — сказал он наконец серьезно, однако без тени недружелюбия. — Мал-помалу», — повторил он. Откашлялся и повторил снова: «Литфас и Мал-помалу — красивые имена, — он покачал головой. — Красивое имя — ранняя печаль, не правда ли?» Он снова умолк. Казалось, он думал о чем-то давно минувшем, а потом вдруг произнес хриплым голосом, раздавшимся словно из дали времен: «У меня однажды жил дома заяц, которого звали в точности как вас».

Его слова прозвучали как насмешка. Я посмотрел на него, но он, казалось, целиком ушел в свои воспоминания. Он сидел в задумчивости и, склонив голову набок, словно бы прислушивался к чему-то происходившему наверху, в каком-то воображаемом помещении этажом выше.

«А знаете, — продолжал он, задумчиво глядя на меня, — ведь это отчаяние подсказывает нам невозможные имена для невозможных вещей».