У бирешей - [54]

Во время своей речи он все сильнее напоминал мне Ингу, которому откровенно подражал. От него же он заимствовал свои жесты. Однако казалось, что он, подобно малоодаренному, хотя прилежному ученику, снизу вверх взирающему на боготворимого учителя, просто заучил наизусть все то, что разжевал для него Инга, толком не уразумев содержания его речей.

«Гистрионы пытаются внушить нам, — продолжал он ораторствовать, — будто искупление может быть достигнуто благодаря одному-единственному человеку, — но ведь это противоречит Книгам! Ни единое место во всей нашей письменной традиции не оставляет сомнения в том, что великий порядок возможно восстановить лишь соединенными усилиями всех зубов всех собак, то есть благодаря всеобщим, солидарным усилиям. И хотя все о том знают, всегда получается так, что даже лучшие из нас жертвуют счастьем коллектива ради того, чтобы вести существование анохи. Желание разгадки и искупления настолько прочно засело в каждом из нас, что мы испытываем одно лишь желание: увидеть чужака, который выносит собаку за околицу, — вместо того чтобы, не давая сбить себя с толку историей Иглемеча, совместно с нашими братьями и сестрами продолжать трудиться над общей историей нашего народа. Разве хоть кто-то из нас обладает достаточной внутренней закалкой, позволяющей успешно противостоять чужаку и его обещаниям? Чужой! Когда он явится? Как он будет выглядеть? Что он будет делать? “Старые, старые истории, — говорится в одном месте в Книгах об этих надеждах, — ими переполнены все книги, о них в любой школе пишут учителя мелом на доске, и о тех же историях мечтает всякая мать, когда ребенок сосет ее грудь. Все о них же шепчутся во время любовных объятий; все о них же распевают солдаты на марше; все о них же торговцы рассказывают покупателям, покупатели — торговцам”. Чужой! От подобных обетований биреши превратились в слепцов!» — крестный опять подвинул стул к моей постели и сел.

«Чужой, — повторил он снова. — Вера в него ослепляет, а слепота заразительна. Припоминаете песню, которую пела ваша госпожа тетушка?»

Я кивнул. Больше я вообще ничего не желал слышать, но он, по-видимому, наконец-то добрался до того, что намеревался сказать.

«Бирешек — это слепцы, — сказал он. — Вечные надежды сделали их слепцами. Глухой — это я. Я глух к любым обетованиям. Но от кого же ожидают слепцы, чтобы он стал их поводырем, Лина?»

Тетушка не отвечала. Она закрыла лицо руками и опять заплакала. Теперь я уже понимал, к чему он клонил.

«От хромца», — произнес Люмьер с видом триумфатора. По-видимому, считая, что эту игру необходимо доиграть до конца, он спросил: «Так кто же — хромец? О ком говорится в песне? Как вы думаете?»

Я промолчал.

«Вы! — торжествующе изрек Люмьер. — Вы — чужой, хромец. “Быстроноги его речи, — гласят о нем Книги, — так дайте же им течь. Он легковесен. Поднимите его! Если он упадет, он разобьется”». Крестный смотрел на меня с выжидающим видом.

«Ты здесь один», — сказал он.

«Хочу домой!» — крикнул я.

Он не шевельнулся. «Ты один, — повторил Люмьер. — И можешь мне поверить», — прибавил он после небольшой паузы, — те времена, когда ты из-за всякой мелочи мог убежать домой, под крылышко к дяде, — к примеру, только оттого, что тебе прищемило большой палец, — те времена сгинули навсегда!» — его слова звучали нарочито громко.

«Хочу домой!» — опять повторил я. Но с чего бы это вдруг крестному пришло в голову упомянуть прищемленный большой палец?

У меня опять возникло чувство, будто однажды я это уже слышал, будто он своими словами распахнул внутри меня оконце, через которое в мою комнату вливается холодный ночной воздух. И тут я вдруг вспомнил.

Однажды вечером, когда я приезжал сюда в первый раз, мы с Ослипом и еще несколькими детьми помладше играли у ручья, за столярной мастерской, принадлежавшей отцу моей тогдашней подружки. Ослип вдруг подозвал меня к себе. Он стоял у мусорного бачка, нагнув голову, и смотрел внутрь, как будто там находилось что-то интересное. Правой рукой он удерживал крышку, а левой рылся в мусоре. «А ну-ка, сядь сверху!» — сказал он мне, не переставая заниматься содержимым бачка. Гордый тем, что он выбрал именно меня (Ослип у нас считался признанным вожаком, а я здесь был за новенького), я спросил, в чем там дело. «Не знаю, странное что-то!» — отвечал Ослип и снова велел мне усесться на бачок. Так я и сделал, но ничего особенного не произошло. «Обожди! Ты вот как сделай!» — сказал Ослип и повернулся к бачку спиной. Он положил обе ладони на крышку — и, подпрыгнув, уселся на бачок. Крышка, издав подобие вздоха, прогнулась под ним, но больше ничего не произошло.

«Слышал?» — спросил Ослип. Я отвечал, что нет.

«Не может быть! Попробуй еще раз, только слушай внимательно!»

Я попробовал снова. Как обычно, неуклюжий, я не сообразил вовремя убрать большие пальцы из-под крышки — и плюхнулся сверху всей своей тяжестью. Под кожей тут же образовались кровоподтеки. От боли я громко вскрикнул.

«Теперь слышишь? Я, кажется, слышу!» — смеясь, съехидничал Ослип, все просчитавший заранее. По закону злорадства и другие дети, собравшиеся вокруг нас в кружок, подхватили его смех. Со стыда и злости я отвесил затрещину одному из самых маленьких — тщедушному мальчонке в толстых очках, который ничего не понял, но тем радостнее надо мною хохотал. Тот с ревом убежал, а Ослип, широко расставив ноги, встал передо мной. «Чтоб больше не смел трогать…!» — крикнул он и, в такт словам, начал тузить меня кулаками. Очевидно, чтобы растянуть удовольствие от издевательств, он снова и снова повторял имя того мальчишки, обрушивая на меня все новые тумаки. Только когда у меня потекла из носа кровь, он остановился. «Так, теперь уже пора!» — сказал Ослип и вместе с другими детьми побежал прочь. Я попытался вспомнить имя мальчишки. Оно было какое-то странное — то ли двойное, то ли звериное имя. Наконец я вспомнил.