У батьки Миная - [6]

Повела меня песчаная дорога к человеку-богатырю. Уже в колосьях жита завязалось молочное зерно, уже цвели травы, голубые разливы льна текли, сливаясь с голубым небосклоном. И над полем, и над лугами звенели жаворонки. Люди косили и стоговали сено, окучивали картошку, пололи лен. И все это происходило вроде бы так же, как и в мирную пору. Но неясная тревога жила и в колосьях на поле, и в травах на лугу, и у меня в сердце. Не слышно было песен, веселых, задорных голосов.

Смотришь, косец как косец. В руках у него коса, а рядом — винтовка или автомат. Пройдет прокос и прислушается: где-то далеко за лесом бухают пушки. Не пора ли сменить косу на автомат?

Песчаный проселок привел меня на лесную дорожку, на тропку боровую, устланную желтой хвоей. Вошел я в лес и остановился в изумлении: поют в лесу петухи, мычат коровы, лают собаки… Что за притча? Здесь ведь должен быть партизанский отряд Данилы Райцева. Может, заблудился я?

Иду дальше лесом. Смотрю, над костром котел висит, стоит над ним и помешивает в котле черпаком женщина, а рядом на сосновом суку рубашки, платья висят, сушатся на солнышке. А это еще что за строение в лесу — черное, закопченое? Какая-то избушка без окон и без трубы.

Неизвестно откуда появившийся дюжий усач суровым тоном потребовал у меня пропуск. Он и привел меня к командиру, к Даниле Райцеву.

А, вот ты, значит, какой! Залюбовался я Данилой: высокий, стройный, русоволосый, ясноглазый.

— Это что? Смолокурня? — спросил я, указав на ту избушку.

— Кузница, — отвечает Райцев. — Только она и уцелела в деревне.

Входим в кузницу, и я вижу автоматы, винтовки. На стене карта области висит, на столе стоит телефон…

Молодая симпатичная синеокая девушка держит в левой руке трубку, слушает и что-то записывает в блокнот.

— От батьки Миная? — интересуется Райцев.

— Ага, от батьки Миная, — отвечает девушка. — Сводку Совинформбюро передали. Читайте, Данила Федотович, — со вздохом говорит она, протягивая командиру листок.

Прочитал командир и помрачнел. Невеселые дела на фронтах.

— Да, только эта кузня и уцелела, — вздохнув, продолжал рассказ Данила Федотович. — Полсотни сел, деревень, две тысячи дворов сожгли нелюди в нашем районе. Население хлынуло в лес. Пригнали сюда коров, овец, привели лошадей, принесли все, что успели выхватить из огня, из пожара. А самая большая радость — много наших людей спаслось. Теперь у нас первейшая забота — не дать их в обиду. И не дадим!..

В кузницу заходили разведчики, подрывники — пропотевшие, чумазые, запыленные. Но в их глазах светилась радость, которая идет от гордости за сделанную на совесть работу. А работа у них тогда была одна, самая важная — истреблять оккупантов, ковать победу над врагом. И они в той черной кузнице не лемеха да сошники ковали, а свою победу, свободу свою ковали.

В тот летний день возвратился с боевого задания в партизанский штаб, в ту задымленную кузницу, подрывник. Это был молодой видный хлопец. На голове у него зеленая шляпа с широкими полями, на ногах — хромовые сапоги, подпоясан патронташем, на широкой груди автомат, а через плечо — фотоаппарат.

Весело, шумно ввалился он в кузницу:

— Данила Федотович, гоните шкварку и чарку! А командир смотрит на него сурово.

— Скоморох! — еле сдерживая себя, говорит. — Ты почему вернулся? Почему не дождался вечера? Почему мост не взорвал?

— А кто это доложил вам такое? Взорвал я мост. Выставляйте, говорю, шкварку и чарку!

— Кончай паясничать! Ты же провалил важную операцию!

— Да не провалил я! И свидетель — вот этот аппарат. Надо проявить пленку, Данила Федотович, и вы убедитесь, что я прав. Ждите меня здесь. Я мигом!..

И он выбежал из кузницы.

Командир сидел задумчивый, хмурый, потом усмехнулся:

— Какой-то он шальной у нас, неорганизованный, — усмехнулся Райцев, — расхлябанный. — И, помолчав, добавил: — А люблю его, души в нем не чаю. Смельчак! Если б не ветер в голове… Вот ведь не дождался темноты, прибежал, не взорвал мост. Свистун, да и только!..

А «свистун» через четверть часа снова шумно ворвался в кузницу.

— Данила Федотович! Смотрите, любуйтесь. Вот вам полная картина! — и протянул командиру еще мокрый снимок.

— Ну, брат ты мой! — обрадовался Райцев. — Картина! Веселая картина, а ты молодчина! Глянь, комиссар! — показал он снимок товарищу Перунову. — Только сваи обгорелые торчат. Как и не бывало моста! — И к подрывнику: — Да как же это ты, братец, ухитрился? Средь бела дня, когда и на мосту, и у моста часовые?

— Не было их на мосту.

— А где ж они были?

— Далековато. Купались, на травке загорали. А потом пообедали, хлебнули, верно, малость шнапсу, разомлели и заснули на лужайке. А чего им было опасаться? Ясный, солнечный день — какой дурень полезет днем мост взрывать! Ну и храпели себе под деревом. Так и уснули вечным сном…

«Это какая же отвага нужна, — думал я, — на какой риск надо пойти, чтобы днем, когда каждый куст, каждая птаха тебя видит, лезть на тот мост?!» Не только Райцев, и я готов был обнять и расцеловать героя. А он спокойно, без всякой рисовки рассказывал, как взорвал мост, да вдобавок еще и поджег его. Говорил, как о чем-то заурядном, привычном, как о будничной работе в поле, по хозяйству. Но было видно, что он делал свое опасное, рискованное дело с душой, с чувством ответственности, потому что, рассказывая, забыл и о шкварке, и о чарке, и о том, что не худо бы и отдохнуть после трудной, напряженной работы. Зато не забыл обо всем этом Данила Федотович: была и шкварка, и чарка отважному подрывнику. А когда он подкрепился, обнял командир его за плечи и стал на свои нары укладывать: