У батьки Миная - [2]

Рассказал батька Минай про своего хозяина, на которого гнул спину до самой солдатчины, до империалистической войны Я подумал было: зачем он рассказывает? А потом понял. Больше всего его беспокоило, что с приходом фашистов могут вернуться на нашу землю те проклятые давнишние порядки, когда хозяйничал здесь Родзянко. Жестокого нрава был пан. И в самой Пудоти, и повсюду окрест называли его «волчьим батькой». И не зря так называли. Был он вроде вожака волчьей стаи. Принадлежавшее ему глухое лесное урочище Родзянко сделал чем-то вроде заказника: крестьянам запрещалось не только собирать здесь грибы-ягоды, но даже появляться. Зато вольготно жилось в лесу медведям, волкам, диким кабанам. Ну и развелось же их! Разоряли медведи ульи на пасеках, резали волки лошадей, коров, овец у крестьян, стада кабанов уничтожали картофельные и свекловичные поля.

Придет, бывало, крестьянин-бедняк к Родзянке, снимет шапку, жалуется:

— Горе у меня, милостивый пан: ваши волки мою корову зарезали.

— Неужто?! — издевательски удивляется «волчий батька». — А разве у тебя была корова? Что ж, продай лапти — купи другую.

Не мог спокойно видеть панский конюх Минай, как, сгорбившись, уходил бедолага из имения. А на смену ему — бородатый пасечник, кланяется в ноги Родзянке:

— Смилуйся, ясновельможный пан. Все мои ульи ваши медведи распотрошили, а то и утащили куда-то.

— А ты уверен, что это мои медведи? Ты у них паспорта проверял? — хохочет Родзянко. — У моих паспорта есть, они в моем лесу прописаны…

Затем батька Минай заговорил о двуногом зверье, что топчет, ранит нашу землю, уничтожает советских людей.

— Ну, у этих-то прописка временная. До поры, как говорится, жбан воду носит…

Тем временем в штаб-квартиру вошли два фронтовых разведчика 4-й ударной армии, 4-я ударная и 1-я Белорусская партизанские бригады сообща удерживали ворота. Через эти ворота минаевцы переправляли фронту коров, лошадей, свиней, овец, везли сено, картошку, зерно. Все это партизаны брали у оккупантов в боях, не давая вывозить в Германию.

Получив у штабников нужные сведения, разведчики ушли. Штаб-квартира стала наполняться командирами, комиссарами, начальниками штабов партизанских отрядов. Предстояло обсудить план нападения на один из вражеских гарнизонов.

А я пошел в отведенную мне хату и при свете коптилки стал писать свой первый отчет в газету. Название пришло само: «У батьки Миная».

У Миная-батьки много леса,

И поля, луга — его отчина.

Хата небом крыта. С неба месяц

Серебро дрожащее раскинул.

А сынов, а дочек у Миная,

Почитай, как звезд погожей ночью, —

Враг от страха так и замирает,

Дрожь так и колотит свору волчью.

Вот Минай свою скликает силу —

Умолкает, слушает дубрава.

— Не дадим в обиду край наш милый!

Защитим и честь его, и славу!

— Не дадим! — взметнулись руки дружно,

— Защитим! — разносит эхо гулко.

— Только крепко помнить, хлопцы, нужно:

В тяжкий бой идем, не на прогулку.

Ранен враг, но он еще не сломлен,

Так что цельтесь прямо в сердце кату…

— Слышим, батька! Наше тебе слово:

Не уйти бандитам от расплаты!

Ночь… Туман… Далекий взрыв гранаты…

«Свадьба»

Чуть свет запрягли хлопцы в легкую фасонистую бричку коня для своего комбрига. Он собрался ехать по отрядам. Поехал и я с Минаем Филипповичем.

Еще не взошло солнце, как мы уже были в первом отряде бригады. Стоял отряд на весьма ответственном участке: неподалеку был Сураж, а там большой, хорошо вооруженный фашистский гарнизон.

Переговорив с командиром, Минай Филиппович поехал дальше. «К Гурко», — сказал он. А я остался в первом партизанском отряде.

Было свежее, искристое утро. Таким же бодрым, как это молодое утро, был и командир отряда Георгий Курмелев. Молодой, веселый, розовощекий. Воспитывался и рос он в детском доме, который привил юноше любовь к людям, к родной земле. Как я позже убедился, Курмелев был общителен, быстро и легко завязывал дружбу с хорошими людьми. Даже в самую трудную, горькую годину готов был поделиться с друзьями-товарищами живым огоньком своего сердца, открыть свою душу. В хате, где он жил, всегда было много парней и девчат, много полевых цветов. Собирать цветы любил он сам, приносили и девчата-партизанки. Не раз замечал я, что даже духами от него легонько пахло. «Не донжуанчик ли местного масштаба? — подумал я. — Не ошибся ли батька Минай, назначив его командиром отряда?..» И еще больше поразил он меня в то утро.

— Бери-ка эту посудину, — протянул он мне глиняный горлачик.

Гляжу на него и думаю: «На кой мне сдалась эта посудина. Что он придумал?» Смотрю, и сам он берет крынку.

— Любишь землянику? — спрашивает. — Тогда пошли. Самая первая на угреве поспела.

Вот уж этого я от него не ожидал. За речушкой рукой подать — немцы, а ему, видите ли, земляники захотелось!

Однако пошли мы по землянику. Собираем на полянке в березничке, а вражеские пули тенькают, цокают по белым стволам.

— Давай-ка отсюда, — говорит. — Здесь простреливается.

Сам вижу, что простреливается. И зло меня берет: «Никак храбрость свою хочет показать, отчаянная голова!» Я коленями мну свежую молодую траву, выпрямиться, разогнуть спину боюсь, а он идет в полный рост, ветерок волосы шевелит на его голове. Орел! И я начинаю проникаться к нему уважением. «Отважный, обстрелянный воин! — уже думаю о нем. — Этот не вильнет в кусты, не оставит в беде».