Тюрьма - [26]

— Давай, боженька, — близко раздался пронзительный голос Гонцова, — посвети мошонкой!

Антропеев открыл глаза. Целая бригада исследователей, с улыбками чувствующего добычу ожидания, выстроилась в ряд перед его койкой. Антропеев безропотно потянул трусы за резинку, обнажаясь перед людьми, среди которых были и те, с кем он так еще недавно стоял бок о бок в молельне и любовался розовощеким, пышущим здоровьем митрополитом.

У двери, обхватив голову руками, заходился в плаче Серов. Горохом покатились веселые расспросы, как же это «такое» могло случиться с впавшим в экстаз, сподобившимся благодати человеком. Кто-то с чрезвычайной насмешливостью осведомился, «вручена ли попу парочка», и Антропеев округлил глаза, пораженный наглостью людского воображения, ослепительного митрополита посмевшего стащить с небес и перемолоть в питание для вшей, словно он мог быть ровней Серову, теперь горько плачущему. Хотя первооткрыватели находились лишь с одной стороны койки, удары посыпались, как показалось Антропееву, отовсюду, сзади и спереди, справа и слева. Человек, лежавший на нижней койке, задрал ноги и, упершись ими в металлическую сетку, прогибавшуюся под тяжестью Антропеева, высоко подбросил его резким толчком. Антропеев вскрикнул от неожиданности. А удар, нацеленный ему в лицо, угодил в грудь, вызвав какие-то жидкие хлюпающие перемещения ребер. Потемнело в глазах.

— Этому бока намяли, — удовлетворенно прокаркал Гонцов. — Кому еще? Кто следующий?

Он потирал руки, вытягивал шею, хищно озирая спальные места верхних ярусов, где могли притаиться зараженные, и, убежденный, вдохновенный, уверял, что обязательно нужно еще кому-нибудь всыпать. Заключалось что-то в его вертлявости, говорившее, что он бездумно стремится опередить события и уже слегка выбивается из общего русла. Еще немного — и он оставит позади самого завхоза. Первооткрыватели, обнаружив ад, не могли тотчас порвать с традициями человечности, как ни призывало их безоглядно ринуться в бой присущее им мужество и к чему бы ни подталкивала не признающая границ храбрость. Сдерживало смутное соображение, что еще следует попробовать себя в роли великодушных целителей. Но оно обязывало к борьбе с собой, к подавлению азарта, а это было бы не совсем ко времени и вовсе не подразумевало бы борьбу настоящую, славную, героическую. Куда более четкая, полнокровная и мощная мысль о человеческой низости, разменивающей честь и достоинство на смиренное служение насекомым, не допускала возможности подъема к высокой гигиене тел и душ без предварительного избиения оступившихся. Гонцов выглядел привлекательнее предпочитавших действовать в пределах некоторой осмотрительности. Сознавая это, он гордился собой и ждал похвалы от завхоза.

— Всех их, гадов, поубиваю! — глухо выдохнул тот, мотая, как пьяный, головой.

Но это была угроза, в которую завхоз и сам почти не верил. Его обуревали темные, злые чувства, и их необходимо было выразить и даже накрепко запечатлеть в памяти подвластных ему, как хозяйственнику-распорядителю, людей, чтобы они никогда уже не усомнились в его устрашающей значительности; для достижения этой цели стало теперь достаточно овеянных некоторой поэтичностью слов и телодвижений, уподобляющихся танцу первобытных охотников и воинов. Не верил и Гонцов, что предводитель осуществит свою угрозу, но припал к его плечу в жесте упоения глубиной мысли, столь просто и красиво выраженной этим необыкновенным человеком. А так-то, если по существу, завхоз отличался от основной барачной массы разумностью и зачатками воспитания, способными далеко увести, обладал некоторой образованностью и был не прочь с тем же Антропеевым потолковать порой о религии, в особенности об эстетической ее стороне. Ему нравятся потемневшие от времени иконки, разные позолоченные вывихи колонн, чарует таинственное мерцание лампад. В данный момент воспоминание об этом, пронесшееся в его воспаленной голове, вышло для Антропеева очень некстати. Завхоз шагнул к нему, вдруг как-то необычайно разросся, вымахал чуть ли не до потолка и сверху, словно из грозовой тучи, нанес покоящемуся мощный удар в солнечное сплетение. Лежавший внизу человек принялся энергично барабанить ногами по металлической сетке, и барачный богослов, скрючившийся после удара в ничто, в бессмысленный комок плоти, подпрыгивал, как на батуте. В ослеплении и среди вспышек боли Антропееву завхоз, страстно возившийся между великодушием и пожирающей его яростью, представился снующим в воздухе переплетением наполненных сиянием горящей крови вен, а бьющий снизу человек, которого он видеть не мог, был не чем иным, как бездной, съедающей еще кое-как населенные телами пространства.

Началось планомерное отсечение зараженной части населения барака от здоровой. Очищайте, очищайте зерна от плевел! — возглашал завхоз, дико посмеиваясь. Вшивых переселяли в большую комнату, единственным украшением которой служил телевизор, им отныне полагалось там ночевать. Зажав под мышкой свернутые матрасы, изгоняемые бежали к своему новому жилищу, стараясь поскорее оторваться от разъяренных обличителей.