Тюрьма - [24]

От разряда тех, кого в лагере избивали и терзали систематически, людей вроде Антропеева отделяла весьма прозрачная, почти условная граница, и Антропеев это понимал. Но в последнее время воображал, что он наилучшим образом защищен религией, а уж подавно теперь, после освящения, когда сам митрополит брызнул в него с какой-то щетки как бы Христовой слезой. Однако человека в специфических или, прямо сказать, ненормальных условиях может подвести все что угодно, даже насекомые, на которых он в атмосфере здравомыслия, пристойности и дружелюбия скорее всего не обратил бы внимания. Такими насекомыми, вынудившими новоиспеченного подвижника Антропеева переступить роковую черту, оказались вши.

В бараке, где размещался поглотивший Антропеева отряд, за чистотой следили, можно сказать, идеально и даже свирепо, и завхоз, высокий и красивый парень, сидевший уже пятый год, бил по лицу первым подвернувшимся под руку предметом того из дежурных, за кем подмечал хотя бы малейшее несоблюдение порядка. Среди дежурных тоже были люди важные, суровые и самоуверенные, которые постоянно пускали в ход кулаки, но уже скорее для собственного удовольствия, а не от нужды или сознания долга и ответственности, и в жертвы они выбирали мелюзгу, смирившуюся и давно оставившую всякое сопротивление.

А что вшам до этой людской возни, до бескомпромиссной борьбы за чистоту? Боролись так, словно дело шло о высоких, по-своему бессмертных идеалах и целью виделось некое светлое будущее всего человечества, а вши знай себе размножались, раз уж им удалось зародиться и тут же затеять быструю оккупацию человеческого мира. Они заводились в складках одежды, в трусах и, как ни странно, только у слабаков и униженных, чудесным образом избегая осужденных высокого ранга, образцовых, чудовищных.

Вечером, — думаем, мало ошибемся, сказав, что это был вечер примерно того же дня, когда митрополит поднял на новый уровень богостроительство в описываемой колонии, — после отбоя, когда отряд расположился на койках, началось освидетельствование. В более или менее просторном бараке койки были в два этажа и составлены таким образом, чтобы на сдвинутых в пару койках могли спать три, а при необходимости и четыре человека. Смирновская колония, как, наверное, и другие в стране, была переполнена.

В проходе между койками замаячил маловыразительный силуэт узкогрудого и прыщавого Гонцова, лагерной знаменитости, сделавшего карьеру на том, что, обладая громким и даже фантастически громким голосом, мог перекричать самого начальника колонии майора Сидорова. Майора Гонцов перекрикивал в каком-то воображаемом мире, реальных поводов для сравнения начальник не давал. Но было, разумеется, известно, и известно в неподлежащем сомнению роде, что в приступе бешенства майор заходится в невероятном крике, жутко наливается кровью и неистовым топаньем в пол извлекает громы. Поговаривали еще, что эти приступы случаются у майора редко, поскольку он обладает железной выдержкой и всегда плодотворно заботится о соблюдении своего офицерского достоинства. Гонцов же, катившийся по воле волн, живший как придется, просто не умел, да и не хотел говорить тихо. Кровью Гонцов не наливался и ногами не топал, и даже когда ему приходилось повышать голос сверх меры, он делал это непринужденно и весело, задорно, показывая всем своим видом, что вовсе не прилагает каких-либо особых усилий. Когда старший по лагерному положению приказывал ему сбавить тон, он как-то угашал лицо, словно наводил на него тень, и смущенно улыбался. В случаях всякого рода общественных мероприятий он, как средневековый глашатай, выставлялся вперед для объявлений, и это только усиливало впечатление, что Гонцов располагает в лагерной жизни солидным статусом и крепким авторитетом.

— Сегодня Серова… Смотрю, он, сволочь, выковыривает из трусов. От меня не спрячешься! Я подхожу… Он, сучонок, хотел смыться, но я ему кричу: показывай, гад, что там у тебя?! А у него все кишит… Вши! У этого мерина вши!

Вот что на этот раз объявил Гонцов. Вдруг откуда ни возьмись вывернулся на каком-то бешеном ходу завхоз, такой скорый, что, казалось, он только просвистит мимо коршуном, камнем, выпущенным из пращи, однако он затормозил с невероятной резкостью, с каким-то даже металлическим скрипом и скрежетом, и, остановившись над лежавшим у самой двери Серовым, воскликнул, закипая:

— Показывай!

Гонцов подтянулся, его мелкая физиономия озарилась ухмылкой торжества, он знал, что Серову нечем крыть и от наказания не отвертеться. Уже давно не интересовались ни сам Гонцов, ни собратья по несчастью, какая беда или, напротив, оригинальная, но не совсем удавшаяся проделка привела глашатая в эти, как говорится, не столь отдаленные места. Для летописи, как и для будничности, было достаточно, что он некогда с замечательной простотой включился в барачную жизнь и с тех пор несся, ни о чем постороннем не думая, в ее потоке. А глашатаем его сделала сама природа.

— Нет у меня ничего! — крикнул Серов, высокий малый с вечно глупым и недоумевающим лицом.

— Нет? — недоверчиво и как бы удивляясь, переспросил Гонцов. — Вот врет! Так ты, парень, лгун? Но ты покажи! Мы посмотрим, как это нет, если я видел собственными глазами!