Быть человеком на фоне обезьяны намного легче, чем на фоне чего-то божественного. Для того, чтоб выдать свои злодеяния за прогресс, ничего лучше не придумаешь, чем сравнить себя с обезьяной.
Но люди не обезьяны, люди ангелы, и каждый приходит на землю с небес для прохождения срочной службы, или, как ее называют, земной повинности. Задача состоит в том, чтобы прожить жизнь и остаться ангелом, но это дьявольски трудно. Во всей вселенной нет таких соблазнов, как на земле, и ангелы постоянно впадают в грех, изменяясь от каждого греховного поступка. Если б они жили, как требует небесный устав, они бы не старели и навсегда сохраняли молодость. Но вы вокруг посмотрите: все люди — ангелы, а сколько среди них стариков! В детстве ангелочек, а под конец — старый черт, вот до чего земная жизнь доводит ангелов!
Потому-то Дарвин и решил заменить ангела обезьяной. Чтоб человек в любом случае выигрывал от сравнения.
Это был тайный умысел выдать регресс за прогресс. С этого и началась история двадцатого века. То мы переходили от капитализма к социализму, выдавая регресс за прогресс. Стали переходить от социализма к капитализму — опять же выдаем регресс за прогресс. Это все та же обезьяна, на фоне которой можно выглядеть по-человечески.
Так утверждает Оскар, нобелевский лауреат. Но Иван Степанович с ним не согласен. Иван Степанович — марксист-дарвинист, и он верит в светлый путь от обезьяньей дикости к вершинам человеческого прогресса. Он верит в равенство всех людей и народов, и это тоже заложено в теории Дарвина. Ведь обезьяны в своем стаде равны и отличаются только грубой физической силой. Так и народы большого государства: они равны, но отличаются грубой силой, которую применяет большой народ по отношению к маленькому народу.
Иван Степанович строит коммунизм. Он его строил всю жизнь, но ему постоянно не хватало строительного материала. Сейчас он строит его из битого кирпича, которого сколько угодно в развалинах, однако постройка его все время заваливается. Иван Степанович нервничает, выходит из себя и требует, чтоб мы не шумели, не мешали и шли играть в развалины дома сирот.
— Если вы утверждаете, что все люди — ангелы, то объясните мне: где же у них крылья, — раздраженно говорит он Оскару, нобелевскому лауреату.
Оскар ему отвечает. Ангелам крылья ни к чему. Они свободно плавают в небе, как космонавт Леонов, когда он вышел из корабля в космическое пространство. Но древние люди этого не знали и, насмотревшись на летающих птиц и насекомых, стали изображать ангелов с крыльями.
Но если б даже у ангелов были крылья, их бы все равно у них отбирали, посылая на землю, чтоб они не мотались постоянно на небо за инструкциями. В том-то и состоит земная служба, чтобы действовать не по инструкциям, а на свой страх и риск.
Оскар очень умный человек, хотя и сумасшедший. Некоторые не отличают сумасшедших от дураков, но дураки никогда не бывают сумасшедшими. С глупости сойти невозможно, сойти можно только с ума, освобождая его для более широких и масштабных действий.
Есть у нас еще Ибрагим, большой патриот великого Российского государства. Всякий раз, как российская авиация прилетает нас бомбить, Ибрагим блаженно улыбается:
— Это наши! Ну чего вы пугаетесь, глупые, это же наши!
Так он утешает женщин. С тех пор, как рухнула стена между женским и мужским отделением, у нас появилось кого утешать, и это всем прибавило мужественности.
Теперь мы живем все вместе, у нас большая семья. И женщины сразу же принялись за уборку. Они убирают битые кирпичи в наших развалинах, лишая Ивана Степановича строительного материала, и скоро ему опять будет не из чего строить свой коммунизм.
Женщины хотят строить дом, а не коммунизм. Потому что в доме тепло, а в коммунизме может быть всякое. Еще никто не жил в коммунизме, может быть, в нем вообще нельзя жить.
В дарвинизме тоже нельзя жить, это мне уже совершенно ясно. Оскар готовит общественное мнение против Дарвина. Откуда-то ему стало известно, что в свой дообезьяний период Дарвин написал четырехтомный труд о сидячих ракообразных — почему бы ему не ограничиться сидячими ракообразными? Так нет же, ему зачем-то понадобилось заняться нашим происхождением, закладывая основы страшному, кровавому двадцатому веку.
Я перемещаюсь на первоначальную сторону телевизионного экрана, чтобы посмотреть, как мы все выглядим в развалинах сумасшедшего дома. Это очень печальное зрелище, и я спешу туда вернуться, но в это время кадр меняется, и я попадаю прямо в портрет генерала Грачева. Теперь я изображен на этом портрете, и под портретом написано: «Генерал Грачев».
Мне очень стыдно, и любому было бы стыдно. Ведь на меня смотрят миллионы зрителей, и все они видят, что я — генерал Грачев. Я пытаюсь вырваться из рамок портрета, сбежать в мой родной сумасшедний дом, где у меня любимая девушка, где Оскар борется с Дарвином, где Иван Степанович строит свой коммунизм, а Ибрагим приветствует бомбящие его самолеты, а главное, самое главное, где мне тринадцать, всего лишь тринадцать лет, и я ни за что в этом мире не отвечаю….
Но с портрета не сбежишь. Грачев, наверно, и сам был бы рад сбежать, но у него не получится. Теперь уже — не получится.
