На этот раз он вернулся через пять лет, на следующий — через восемь. Его считали закоренелым рецидивистом, хотя он лазил только в одно окно — в окно любимой женщины.
Между тем жизнь с Ходаевым превращалась для Риты в один сплошной погром. Она бы давно ушла от мужа, но боялась, что Боренька ее не найдет: город большой, а страна еще больше.
А он спешил отсидеть очередной срок, но отсидеть поскорей никак не получалось.
Он спешил поскорей отсидеть, она спешила поскорей дождаться, и, подгоняемая ими обоими, жизнь летела быстрей и быстрей.
Ходаев первый устал от погромов и ушел от Риты к другой женщине. И теперь Рита могла спокойно ждать Бореньку и об одном лишь беспокоилась: сумеет ли он забраться в окно. Все-таки он был уже не так молод.
Как-то летней ночью ее разбудили странные удары под окном. Как будто что-то там падало, тяжело ударяясь о землю.
Она выглянула из окна и увидела Бореньку. Он лез к ней в окно. Срывался, падал, но упорно лез к ней в окно.
Она протянула ему ключ от двери. Он улыбнулся и покачал головой.
За все эти годы, прошедшие вдали от нее, он так и не научился ходить в двери.
По телевизору показывали сумасшедший дом, разбомбленный доблестными российскими войсками. Войска были российские, бомбы российские, объекты нанесения ударов — тоже российские. Ну чем не сумасшедший дом?
Медицинский персонал разбежался, больные остались одни и понемногу обживали свои развалины. Они ухаживали друг за другом, заменяя сбежавший персонал, и не было среди них буйных, буйными были обстоятельства. Буйными были самолеты, бронетехника, тяжелые орудия и гранатометы. Но те, кто приводил их в действие, были опять-таки люди тихие, спокойные. Ни в чем не повинные российские пареньки.
Они выполняли приказ. Такая у них была служба.
То одно, то другое лицо появляется в кадре, останавливая на зрителях испуганный взгляд, словно не мы их, а они нас разглядывают, пытаясь понять, как эти нормальные, психически здоровые люди могли допустить в мире такую ненормальность.
Огромная Россия ведет войну с крохотной своей территорией, с чеченским городом Грозным, следуя примеру другого Грозного, не города, а царя, который ходил войной на собственный город Новгород. Тот поход был более победоносным, — может быть, потому, что царь сам участвовал в походе, а нынешний царь не участвует, он следит за событиями из Москвы, мобилизовав для своей защиты несметные силы, которых как раз и не хватает на поле сражения.
Больные бродят по развалинам, как по нормальному сумасшедшему дому, не замечая, что живут уже под открытым небом, и только ежатся от холода и от страха.
Я тоже жил когда-то под открытым небом — на стадионе, в еще не разрушенном Сталинграде. Был аншлаг, хотя футбола не было. Все скамейки заполнили беженцы той, далекой теперь, войны.
И жила на нашей скамье сумасшедшая девушка, похожая на героинь Купера и Майн Рида, но у тех героинь жизнь была намного интересней, им не приходилось жить под бомбами среди моря незнакомых людей.
Девушка была очень красивая: темноволосая, синеглазая — и с тех пор я полюбил темноволосых и синеглазых. И тогда я тоже влюбился. Мне было тринадцать лет.
Девушка была старше и, конечно, меня не замечала. Но она вообще ничего вокруг не замечала. Так распорядилась ее болезнь.
Девушка жила на нашей скамейке вместе со своим дедушкой, не сумасшедшим, но тоже порядком выжившим из ума.
У него как раз перед этим убило бабушку, и он никак не мог к этому привыкнуть. Он прижимал к себе больную внучку и говорил ей, что все хорошо, все устроится, ты посмотри, говорил он, какой большой стадион, мы с тобой никогда не жили на стадионе.
Мы жили на скамейке почти рядом, через одного жильца, и мне хотелось совершить с ним обмен, чтобы жить рядом с девушкой, но я боялся, что моя мама не согласится, потому что у нее уже установились добрососедские отношения со старухой, которая жила с другой стороны.
И вот мне снова тринадцать лет, и я, каким-то образом переместившись по другую сторону экрана, живу в развалинах сумасшедшего дома, прямо под бомбами наших доблестных летчиков и на глазах у наших доблестных телезрителей, которым чем-то интересна наша жизнь — до тех пор, пока она не мешает их собственной жизни.
А девушка так же красива, как была тогда, в мои первые тринадцать лет, она ничуть не изменилась за годы, прошедшие между нашей скамейкой и нашими развалинами.
А дедушка ее за полвека еще больше постарел, он лежит в постели, каким-то чудом уцелевшей под бомбами. В ногах у дедушки, на уцелевшем стуле чужая бабушка вяжет чулок, надеясь, что это соседство с дедушкой создаст впечатление безмятежной семейной жизни.
Иногда ко мне приходят мои друзья из разбомбленного дома сирот (его тоже показывают по телевизору). Мы играем в то, что у есть еда, что у нас есть дом и нам ни капельки не страшно.
Среди развалин сумасшедшего дома бродит Оскар, нобелевский лауреат, который здесь, под открытым небом, ведет открытый спор с Чарлзом Дарвином. Оказывается, во всем виноват Дарвин. Это он вернул человека в звериное состояние, внушив ему, что он происходит от обезьяны. По сравнению с обезьяной любая реакция — прогресс, и Дарвин вверг человечество в пучину этого обезьяньего прогресса.
