В жизни раз бывает восемнадцать лет
Им как раз было восемнадцать.
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Мама говорит, что любить можно только родственников. Кроме папы. Потому что он уже нам не родственник. Он нас не любит. — Она вздохнула: — Мужчины не умеют любить.
— А женщины? Если хочешь знать, женщины еще больше не умеют.
— Никто не умеет любить, только родственники, — рассудительно сказала она.
Им было восемнадцать. Восемнадцать на двоих. Тяжелые ранцы пригибали их к земле, приближая к земным проблемам.
— Все равно я тебя люблю, — решительно сказал он. — Люблю, хотя мы с тобой не родственники.
— Так не бывает, — твердо сказала девочка.
— А я знаю, что бывает! Хочешь, завтра спросим у всего класса?
Спрашивать надо было у второго класса. У второго Б.
— Как же ты спросишь? Скажешь, что меня любишь?
— А ты не хочешь?
— Нет, почему же… А ты больше ни про кого не скажешь, только про меня?
— А про кого еще?
— Ну, не знаю… Может, ты еще кого-то любишь из девочек… Раз ты любишь не только родственников.
— А если я им скажу, что люблю тебя, ты меня полюбишь?
— Может быть. Если ты не будешь любить других девочек. Как мой папа.
Назавтра он стоял у доски, как будто его вызвала учительница, хотя на переменках учительницы не вызывают, и говорил:
— Послушайте! Замолчите на минутку! Я хочу что-то сказать.
Все хотели сказать, и никто не хотел слушать.
— Я люблю Лену! — крикнул он.
В классе было четыре Лены, и одна из них, та, самая главная, забеспокоилась: может, он любит всех четырех?
— Дурак! — сказала чужая Лена.
Он не обиделся. Дурак — вовсе не обидное слово. Нет такого дня, чтоб кого-нибудь не назвали дураком. Это потом, когда вырастешь, начинаешь обижаться. Поэтому взрослого не принято называть дураком. Не потому что он не дурак, а потому что обижается.
— Жених и невеста! — крикнул кто-то с задней парты.
Это уже было обидно, хотя взрослые на такие слова не обижаются. Им даже приятно, когда их называют женихом и невестой. А ребенок скорей согласится, чтоб его называли дураком.
Но мальчик и тут не обиделся.
— Я люблю Лену, — сказал он. — И она меня любит. Правда, Лена?
Он взял ее за руку и потащил к доске, чтобы она у доски ему ответила. Она любила отвечать у доски.
— Дурак! — сказала чужая Лена, теперь уже поняв, что он любит не ее. Самые противоположные настроения она умела выразить одним словом.
Класс, в котором по случаю перемены все было вверх дном, перевернулся вниз дном и затих. Потом перевернулся опять и взорвался криком и смехом.
— Отпусти руку, — сказала Лена.
Он отпустил.
— Я думал, ты меня уже любишь.
— Дурак, — сказали четыре Лены — три чужие и одна своя. Сейчас они стояли рядом и были похожи друг на дружку, и остальные девочки и даже мальчики были похожи на них.
В жизни раз бывает восемнадцать лет. Но это когда двое. А он теперь был один. Поэтому ему было ровно в два раза меньше.
Как обезьяны стали красивыми
Что характерно для обезьян: они всегда были некрасивыми. Ну сами посудите: руки вместо ног — разве это красиво? Ноги вместо рук — это другая крайность, всего должно быть в меру, а главное — поровну: две ноги, две руки.
А осанка? Разве то, что у обезьяны, можно назвать осанкой? Обезьяна сутулится, горбится, не поймешь, когда она в вертикальном, а когда в горизонтальном положении (для лентяев — идеальный вариант).
Теперь посмотрите на ее лицо: оно же все в морщинах! Когда морщины в старости, это нормально и даже иногда вызывает симпатию, но у обезьяны морщины всю жизнь. Всю жизнь! Как будто у нее никогда не бывает молодости.
И еще эти губы, вытянутые вперед, как будто обезьяна хочет вас расцеловать, но кто же захочет с ней целоваться? Поэтому количество обезьян на земле катастрофически уменьшается.
Когда обезьяны это заметили, самые умные из них сказали: мир спасет красота. Мир обезьян спасет красота, поэтому хочешь не хочешь, а надо становиться красивыми.
Не все с этим согласились. Многие махнули на свою внешность рукой и навсегда остались обезьянами. Вытягивают губы, но никто их не хочет целовать, и количество их от этого уменьшается.
Но самые умные и настойчивые упорно вырабатывали осанку, старались ходить на двух, а не на четырех руках, удаляли с лица морщины, а волосы на теле выщипывали, оставляя их лишь в самых укромных местах.
Это был великий труд, который, как известно, и создал человека. И постепенно люди все меньше походили на обезьян, и их всем хотелось целовать, все время целовать и целовать, отчего количество их постоянно увеличивалось.
Первым спохватился Мальтус.