Приватизация человека человеком
Человек-животное общественное. Эта истина, высказанная Аристотелем, была известна задолго до него. При первобытнообщинном строе человек был в большей мере общественным и животным, чем при Аристотеле, поэтому не исключено, что определение, подхваченное великим философом, возникло именно в это время.
Однако первобытнообщинный строй не оправдал вековых чаяний человечества. Только общие жены имелись в достатке, все же остальное было в ограниченном количестве и давалось с большим трудом. Человечество явно сбилось с пути, и не у кого было спросить дорогу к светлому будущему.
И тогда началась первая в истории приватизация: человек стал приватизировать человека.
Это был долгий и мучительный процесс. Приватизация всегда мучительный процесс, тем более приватизация человека человеком. Никто не хочет быть приватизированным, каждый норовит приватизировать другого. В общем, началась борьба: кто кого приватизирует. При этом механизм приватизации еще не был выработан, никаких законов еще не было, а народ волнуется, спешит с приватизацией, но при этом с опаской оглядывается — как бы не приватизировали самого. Никто не хочет быть собственностью, каждый собственником стать норовит, хотя собственностью быть спокойней, с нее меньше спрашивается.
Когда закончили приватизацию, смотрят — у них рабовладельческий строй. Деприватизировались, ничего не скажешь. Были свободные граждане, а стали рабы. А ведь человек — животное общественное, как же он в частной собственности оказался?
Это уже вопрос Аристотелю. Но Аристотель молчит. Вместо него отвечает Цицерон: человеку свойственно ошибаться.
Вы обратили внимание, сэр, что иногда слову приходится доживать до истинного смысла? Родится оно с одним смыслом, каким-нибудь незначительным и даже не особенно ему подходящим, и живет с этим смыслом много лет, пока не проявится истинный его смысл. И мы недоумеваем, как это слово, рожденное как будто специально для нашего времени, могло появиться раньше, столько лет существовать, дожидаясь, когда изменившаяся жизнь наделит его истинным смыслом.
Так произошло со щедринским словцом «благоглупости», первоначально обозначавшим глупости, произносимые важным тоном, а также пустяки, совершаемые с большой серьезностью. И вдруг у слова появилось другое значение: глупость, выдаваемая за благо.
Потому что появились такие глупости. Все государственные глупости, разорившие и опустошившие нашу страну и наши души, выдавались за величайшее благо для нас. Поэтому безобидный здравый смысл стал крамольным и даже преступным. И с ним, со здравым смыслом, началась упорная, длительная война, которая и сейчас еще не кончается.
Эссе, сэр, проба пера! На этой войне гибнет все, кроме глупостей, совершаемых якобы во благо.
Большая судьба маленького человека
Эссе, сэр! У меня к вам вопрос: почему маленький человек, столь популярный в литературе прошлого, совершенно исчез в советской литературе? Нас уверяли, что маленькие выросли, но, может, это потому, что больших укоротили?
Если напустить на литературу девятнадцатого века наши тридцатые, сороковые, пятидесятые годы, куда денутся ее Чацкие, Дубровские, Рудины, где будут ее Рахметовы и Тарасы Бульбы? Чацких ликвидируют за космополитизм, Тарасов Бульб за национализм, Рахметова и Рудина — за революционные мысли, Дубровского — за революционные действия. И сразу маленький человек станет выше, потому что ниже станут великие. Самыми великими станут Онегины, Течорины, Обломовы, но и они покажутся лишними, и их устранят как лишних людей.
Потому что — вы заметили, сэр? — мыслящие люди всегда лишние в нашем государстве.
Глядишь — и Акакий Акакиевич станет большим человеком. Голько вряд ли. Ему не дадут. Потому что над ним поднимутся пришибеевы, над пришибеевыми — угрюм-бурчеевы, а там посмотришь — над всеми возвышаются Смердяковы.
Посредственность придумала утешительную пословицу: гений — это терпение. Гению-то что: ему стоит распрямиться — и он уже на высоте, а посредственности, чтоб подняться на высоту, приходится долго и трудно взбираться. Не раз на пути сорвешься, на спинку упадешь, ножками сучишь, пока кто-то не сжалится, не поможет перевернуться. А только на ноги поставили — и снова ты полез, пополз, покарабкался… И опять сорвался, ножками сучишь. Но все равно лезешь.
Зато как до самого верха долез, тут ты гений, тут ты уже ни в ком не нуждаешься. Они все внизу остались, рты пораскрывали, слушают, что ты им оттуда, сверху рассказываешь. И записывают твои слова: гений — это терпение. Гений — э-то тер-пе-ни-е…
И ты уже не только гений, ты уже и герой. Потому что геройство — это тоже терпение. Ох какое это терпение! За своей звездой Героя легендарный Клим Ворошилов простоял одиннадцать лет мирного времени, легендарный Буденный — тринадцать лет мирного времени. А легендарный Брежнев — двадцать один год за первой, тридцать один за второй, тридцать три за третьей, тридцать шесть за четвертой…
Чтобы дожить до таких подвигов, нужно жить очень долго. Тут мало не погибнуть на войне, приходится и после войны запастись богатырским терпением.
