Тюремные записки - [68]
У меня секретов тоже не было, кроме, конечно, всего связанного с «Бюллетенем «В», но исходя из представления о том, что нас слушают, я развлекал Андрея рассказами о вольготной московской жизни. Скажем, один рассказ был о том, как несколько художников, киношников и телевизионщиков — человек десять, среди которых был мой приятель Сандро Тушмалишвили, я, Володя Березкин и Александр Орлов (только что снявший фильм «Женщина, которая поет» о тогда еще очень молодой Алле Пугачевой) на пяти машинах поехали за город, куда-то на Николину Гору в лес, машин было много и я свой «Жигуленок» и документы оставил в Москве. Взяли с собой почти ящик приличного вина, килограммов пять мяса, нашли в лесу место с массой хороших грибов, сварили суп, поджарили мясо, никого в лесу не потеряли и поехали назад. Вдоль забора дачи бегал и делал какую-то запоздалую зарядку Андрон Михалков, но с ним только поздоровались и поехали дальше. Одна из киношных девиц так напилась, что мне пришлось сесть за руль ее машины. Но километров через пять — одна гаишная «Волга» впереди, другая — позади нашу кавалькаду остановили. Спросили документы у меня, я, кажется, ехал первым, объясняю, что девушка почувствовала себя плохо, чтобы помочь ей и избежать ДТП я сел за руль ее машины, свои документы с собой не взял — что-то еще бормочу, но тут девка босиком вырывается из машины, ее сарафан впереди что-то прикрывает, но сзади до самого зада только шнурок на шее и кричит мне — «Иди в машину, ты же не похож на своего дядю Микояна». А мы стоим все вдоль кирпичного забора микояновской дачи. Ну, поскольку я не похож на своего дядю Микояна, я покорно лезу в машину, а она так кричит и топает ногами на ошалевшего гаишника — слов я не разбираю, что тот минут через пять подходит ко мне говоря — «Вы, конечно, можете ехать, но у меня просьба — берите, пожалуйста, с собой документы». И все мы не просто уезжаем, но едем в сопровождении гаишников, которые нам еще и освобождают дорогу.
Жил в Москве я совсем не так уж весело, подобных историй за несколько лет было всего штук пять, но я все их изложил Андрею, понимая, с каким ужасом меня слушают пермские деревенские охранники. И в этом не ошибся — через пару месяцев, уже в другой — тридцать седьмой зоне мне намекал на них ее начальник — полковник Савченко. Но ни к чему хорошему это не привело.
Правда, мне для начала сделали рентген руки и еще какие-то исследования, после чего объявили, что операция сделана нормально, рука срослась и я зря ношу ее на перевязи. Но со времени перелома прошел уже год и по совету чистопольского врача Альмиева я руку не разрабатывал и она в локте уже не разгибалась, то есть Альмиев меня сознательно превращал в инвалида. Не зная, что из этого выйдет, я тем не менее тут же стал пытаться ее разогнуть. Все это вызывало уже настоящую боль, но было очевидно, что делать это необходимо. Но меня не собирались оставлять ни в больнице, ни в 35 зоне, где она находилась, а вскоре перевезли в 37-ю зону.
В том, что в новой зоне я оказался сперва в изоляторе, не было ничего настораживающего. Одному мне даже было удобнее — тут же стал пытаться разгибать руку и отжиматься — понял, что надо приходить в себя, если удастся, после казанской операции и голодовок в Чистополе. Кто-то был в соседних камерах, выводили по коридору умываться и на оправку. Кто-то окликнул меня по имени — оказалось, что в политзонах информация хорошо налажена. Но довольно быстро все стало меняться. Соседние камеры заметно пустели. Однажды мимо моей камеры провели Толю Марченко, который не обращая внимания на охрану закричал:
— Привет, Сергей! Я — Толя. Не волнуйся, у тебя дома все хорошо.
Для меня это было очень важно — за последний год мои письма то отказывались отправлять, то, может быть, отправляли, если не из тюрьмы, то из больницы, но было совершенно непонятно доходят ли они — я перестал получать письма из дому. И это длилось уже месяцев девять.
Вскоре стало очевидно, что на весь изолятор осталось только два человека — Толя и я. Толю поместили в камеру в самой глубине ПКТ, и хотя мы были с одной и той же стороны от коридора, но между нами была самая большая в ПКТ камера, общая, и поэтому никак переговариваться ни с помощью тюремной азбуки, ни по кружке, ни по батарее или унитазу мы не могли. По какому-то пустяковому поводу мне объявили, что на 15 суток я в ШИЗО — штрафном изоляторе — лагерном варианте карцера. То есть забрали из той же камеры все вещи, постель, а доску пристегнули к стене. Еда была обычная карцерная, через день. Было довольно холодновато, охранники были не в хлопчатобумажной тряпке, как я, а в полушубках. Для соблюдения закона ежедневно в камерах измерялась температура, для чего приносился вполне исправный термометр, показывавший 18 тепла. Но в это время в коридоре ставился мощнейший обогреватель и воздух действительно доходил до этих градусов. Но потом обогреватель забирался и через дощатые стены все тепло мгновенно испарялось. Миша Казачков, когда я вернулся в Чистополь, рассказывал мне, что он и Юрий Орлов (физики), когда вносили в камеру спиртовой термометр, незаметно наливали каплю воды на шарик спирта и она испаряясь понижала показания термометра и так они заставляли ничего не понимавших охранников гораздо дольше держать нагреватель. Но мне это в голову не пришло, судя по всему Толе тоже и мы мерзли всерьез. Когда закончился срок ШИЗО дней на десять мне тюфяк и вещи принесли, койку опустили. Теперь был объявлен строгий режим и все это называлось ПКТ — помещение камерного типа. Еда стала чуть более нормальной, но вскоре, кажется, за то, что я делал в камере зарядку, начались новые пятнадцать суток ШИЗО. По видимому, вступила в действие рекомендация моего калужского куратора о жестком со мной обхождении. В Чистополе из-за сразу же поломанной руки и моих собственных голодовок это было как-то не совсем понятно, но в Перми, как выяснилось, все стало повторяться, совсем как в Верхнеуральске. Правда, здесь я уже чередовавшихся ШИЗО и ПКТ не считал, все же старался разрабатывать руку и как ни странно, после полугодовых занятий сустав не остался окаменевшим и хрящи в нем восстановились. По-видимому у Толи ПКТ и ШИЗО менялись в его камере с той же периодичностью, что и у меня. В первые месяцы я слышал, как он, проходя мимо двери моей камеры весело спрашивал охранников — «не боятся ли они, что все переменится», — а на ответ — «чего нам бояться» напоминал, что в фашистских лагерях охранники тоже считали, что им нечего бояться.
Первая книга автобиографической трилогии журналиста и литературоведа, председателя правозащитного фонда «Гласность», посвященная его семье, учебе в МГУ и началу коллекционирования, в результате которого возникла крупнейшая в России частная коллекция произведений искусства. Заметную роль в повествовании играют художник Л. Ф. Жегин и искусствовед Н. И. Харджиев, с которыми автора связывало многолетнее плодотворное общение. С. И. Григорьянц описывает также начало своей политической деятельности и дружбу с Виктором Некрасовым, Сергеем Параджановым, Варламом Шаламовым и Еленой Боннэр.
«Я знаю, что мои статьи последних лет у многих вызывают недоумение, у других — даже сожаление. В них много критики людей, с которыми меня теперь хотели бы объединить — некоторыми наиболее известными сегодня диссидентами и правозащитными организациями, казалось бы самыми демократически ориентированными средствами массовой информации и их редакторами и, наконец, правда изредка, даже с деятелями современного демократического движения, которые теперь уже всё понимают, и даже начали иногда говорить правду.
Автор — полковник Красной армии (1936). 11 марта 1938 был арестован органами НКВД по обвинению в участии в «антисоветском военном заговоре»; содержался в Ашхабадском управлении НКВД, где подвергался пыткам, виновным себя не признал. 5 сентября 1939 освобождён, реабилитирован, но не вернулся на значимую руководящую работу, а в декабре 1939 был назначен начальником санатория «Аэрофлота» в Ялте. В ноябре 1941, после занятия Ялты немецкими войсками, явился в форме полковника ВВС Красной армии в немецкую комендатуру и заявил о стремлении бороться с большевиками.
Выдающийся русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов был большим другом газеты «Литературная Россия». В память о нём редакция «ЛР» выпускает эту книгу.
«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:– Это г-н шевалье Де Сейигальт?– Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.– Не окажете ли честь снова подняться к нам?– У меня неотложное дело…».
«Я увидел на холме в пятидесяти шагах от меня пастуха, сопровождавшего стадо из десяти-двенадцати овец, и обратился к нему, чтобы узнать интересующие меня сведения. Я спросил у него, как называется эта деревня, и он ответил, что я нахожусь в Валь-де-Пьядене, что меня удивило из-за длины пути, который я проделал. Я спроси, как зовут хозяев пяти-шести домов, видневшихся вблизи, и обнаружил, что все те, кого он мне назвал, мне знакомы, но я не могу к ним зайти, чтобы не навлечь на них своим появлением неприятности.
Изучение истории телевидения показывает, что важнейшие идеи и открытия, составляющие основу современной телевизионной техники, принадлежат представителям нашей великой Родины. Первое место среди них занимает талантливый русский ученый Борис Львович Розинг, положивший своими работами начало развитию электронного телевидения. В основе его лежит идея использования безынерционного электронного луча для развертки изображений, выдвинутая ученым более 50 лет назад, когда сама электроника была еще в зачаточном состоянии.Выдающаяся роль Б.
За многие десятилетия жизни автору довелось пережить немало интересных событий, общаться с большим количеством людей, от рабочих до министров, побывать на промышленных предприятиях и организациях во всех уголках СССР, от Калининграда до Камчатки, от Мурманска до Еревана и Алма-Аты, работать во всех возможных должностях: от лаборанта до профессора и заведующего кафедрами, заместителя директора ЦНИИ по научной работе, главного инженера, научного руководителя Совета экономического и социального развития Московского района г.