Тюха - [2]

Перед выходом в лес я уже знал правила стрельбы дробью. Старик объяснил мне, что птица летит со скоростью от двадцати до тридцати метров в секунду. Я знал скорость полёта дроби, влияние бокового и встречного ветра на выстрел.

До стрельбы по дичи мы упражнялись в огороде на швырках: дед завёртывал в бересту деревянное чучело тетерева и кидал его в разные стороны. За день я сделал до полусотни выстрелов, разбивал чучела боковые, угонные, встречные, извёл множество бересты. Дед одобрительно крякал. К вечеру он перетрудил взмахами руку и сказал:

— Довольно.

Мне хотелось для верности поупражняться в поле на воронах и галках.

— Ещё чего выдумал! — рассердился дед, ненавидевший охотников, которые стреляют «неположенную» птицу. — Бить для потехи никого нельзя! Есть галку не станешь, значит и стрелять в неё — озорство.

Открылась летняя охота на птицу. Я ушёл в тайгу с пятью зарядами, вернулся без дичи и получил положенные пять ударов ремнём. То же повторилось на второй, на третий и на четвёртый день.

Я ходил без собаки, вспугивал на лесных полянах рябков, глухарей, тетеревов и стрелял по ним на взлёте. Они улетали, не обронив пера.

Мне казалось, что я стреляю по правилам. Откуда же эти бесконечные промахи? Я был в совершенном отчаянии. Намучившись с лесной дичью, я выходил на озёра и на болота, поднимал уток — промахи и здесь. И каждый день такое наказание!

Страдания заключались не только в том, что дедовский ремень по вечерам ходил по моей спине, — я страдал больше оттого, что о ремне знала вся деревня. Двоюродный брат Колюнька, на год постарше, встречал меня у выгона с каким-то непонятным злорадством:

— Ой, да, никак, ты опять с пустой сумкой возвращаешься? Дедушка тебе даст жару!

Мать и бабушка смотрели на меня, как на непутёвое чадо, которому и ремень ума не прибавляет.

— Старайся, малый! — уговаривала бабушка. — Глаза молодые да вострые, а в птицу попасть не можешь! Когда дедушка тебя лупит, глядеть тошно. Пожалей ты себя, учись поскорее!

Всей душой, всем сердцем своим я хотел овладеть искусством стрельбы, но оно, как жар-птица, не давалось мне.

И я осквернил себя ложью. Край наш богат дичью, и летом, когда молодая птица не сторожка, нетрудно сделать за день пять выстрелов по сидячим. Я стал выслеживать, куда садится поднятый с земли рябок или глухарёнок, осторожно подходил к дереву и снимал птицу одним выстрелом.

На озёрах я вёл себя безобразно: садился на берегу, в кустах лозняка, и ждал. Подплывала утиная стайка, три-четыре птицы сплывались в кучу — я стрелял по ним и убивал всех сразу. Так я экономил несколько зарядов, которыми бил в лёт, — и неизменно «мазал».

Итак, я убивал сидячих птиц, отдавал же их деду как битых в лёт. Порка кончилась. Дед повеселел, ласково хлопал меня по плечу.

Бабушка радовалась и уверяла, что мне бог помог выучиться стрелять, потому что она каждый день молилась за меня.

А я чувствовал себя плохо, меня мучили угрызения совести. Обманщик, жалкий лгунишка, я презирал себя за ложь, но отказаться от этой спасительной лжи не мог.

Что будет, когда откроется обман? А он должен открыться, в этом не было сомнения! Осенью, когда можно замораживать дичь для продажи, мы выйдем с дедом на промысел — и старик увидит, что я за охотник…

Почему же всё-таки я не попадаю в летящую птицу? Дед попадает, дядя Нифонт и другие охотники попадают, а мне это заказано. Почему? Я не находил ответа.

Перед стрельбой в лёт я вспоминал все наставления деда, бил навскидку, бил с выдержкой, бил с поводком — результат получался один и тот же: промах!

«В деревянные чучела-швырки на усадьбе попадал, — размышлял я, — а в летящую птицу попасть не могу! Швырки, брошенные рукою деда, летят не хуже, чем рябки и глухарята, — значит глаза мои в порядке, значит я умею стрелять в лёт». Выходило: и умею, и не умею. Дома — умею, в лесу и на озёрах — «мажу».

Эти мысли окончательно запутали меня: в чём моя беда?

В эти дни близ деревни поселился новый лесничий. Он зашёл к нам, сказал, что его любимая дичь — бекасы, и обещал платить по пять копеек за каждого долгоносика.

Цена была подходящая: летних рябков мы продавали тоже по гривеннику пара. Заряд же в моей мелкокалиберной шомполке обходился в четверть копейки, следовательно был расчёт промышлять бекаров.

Дед выслушал лесничего, усмехнулся и показал на меня:

— Эва молодой охотник! Он тебе долгоносиков целый короб нащёлкает.

Лесничий, видимо, сам был из неудачливых охотников. Он глянул на меня, сощурился и сказал:

— Бекас — птица вёрткая. Сомневаюсь, чтобы такой оголец мог её стрелять.

Дед решил постоять за внука:

— Оголец и чирков на лету сшибает! А чирок-то Дуда прытче бекаса летит. Будьте благонадёжны: без бекасов не останетесь.

Лесничий ушёл. Я сидел на лавке и весь дрожал. Бекас на дерево не садится, по воде не плавает. На болоте же, в кочкарнике и в траве, эту маленькую пичугу в сидячем положении не увидишь и не убьёшь.

Будь я постарше, я бы, наверное, увильнул как-нибудь от поставки бекасов лесничему: заболел бы на несколько дней, запорошил правый глаз или устроил иное членовредительство, не позволяющее выходить на охоту. Но тогда я был слишком юн, не сумел схитрить и решил покориться судьбе.