Тысячелетняя пчела - [7]

— Это ты дело сказал, — засмеялся Валент. — Вот сразу по осени и поеду! А ты как на этот счет, отец?

— Что сказано, то свято. Не люблю менять свое слово. Получишь аттестат — и в путь-дорогу! А теперь айда есть! У меня нынче с утра маковой росинки во рту не было. Давай-ка и вы, хлопцы! После обеда докончим.

— Сейчас, только вот это бревно распилим, — пообещал Само.

Парни пилили, а Мартин Пиханда меж тем вошел в кухню. Вымыл руки, вытер их досуха и сел к столу. Жена поставила перед ним полную тарелку гороховой похлебки и кусок мягкого хлеба. Он сжал пальцами хлеб, понюхал его и довольно улыбнулся. Взял ложку, начал есть. Все пришлось по вкусу.

— Рыбу сам себе положи, — сказала ему жена, — и ребята пусть угощаются. Мы с Кристиной обещались к Гунарам. Поможем им сгребать сено за Горкой. Рыба в духовке, молоко в кладовке, да и палинкой побалуйтесь, она тут, под чердачной лестницей, да не всю испейте, малость и на завтра оставьте, глядишь, косить наладитесь, так мне ее опять покупай, а уже совестно Герша тревожить, да и даст ли взаем — сомневаюсь…

— Добро, добро! — пробормотал с полным ртом Мартин. — Ступай уж, ступай!

— А есть захотите, — перебила его Ружена, — так нарежьте сала, но хлеб тоже не весь уплетайте, до конца-то недели еще ой сколечко…

— Ведь нынче суббота, трепалка долгоязыкая!

— Суббота, она-то суббота, а печь буду аж в конце той недели — намотай на ус. И дрова распилите, поколите да сложите так, чтобы не мешались на дворе, когда сено свозить станете. Мы с Кристиной воротимся только к вечеру, так что скотинку накормите, поросятам корму задайте…

— Да ступай ты, ну! — взревел Мартин Пиханда и вдруг поперхнувшись зашелся в кашле.

— Поделом тебе, старый хрыч! Подавиться бы тебе!

Ружена в сердцах повернулась и вышла из кухни. Мартин еще долго кашлял, таращил глаза, утирал слезы, но, наконец пересилив себя, доел похлебку. Подошел к духовке и рукой положил на тарелку испеченную форель, пожалуй, самую маленькую из трех. Воротился к столу, взял вилку, нож и собрался было располовинить рыбу, чтобы вытащить из нее хребет и прочие косточки. Он слегка кольнул ее вилкой — и до смерти перепугался: форель на тарелке шевельнулась. Отдернув руку, он пораженно уставился на рыбу. Минуту спустя, не удержавшись, снова ткнул ее вилкой. На сей раз форель дернулась так шустро, что слетела с тарелки на стол, со стола на пол и там, уже поодаль от Пихандовой тарелки, застыла в неподвижности.

— Ишь, щекотки боится! — вымолвил вконец ошалелый Пиханда.

Виновато оглядевшись, он нагнулся, поднял рыбу, сунул ее в карман и в оторопи выбрался из кухни. На лестнице столкнулся с сыновьями. Сказал, что им велено есть и где найти еду, а сам незаметно прокрался к собаке. Подозвал ее, погладил. Собака тыкалась носом в карман, откуда несло рыбой. Пиханда с опаской опустил руку к форели, вытащил ее и всю целиком запихнул собаке в распяленную пасть. Собака уже вгрызлась в рыбу, когда Пиханда ладонью — так ему показалось — почуял ее последний коротенький вздрог. Он воротился в кухню и, увидев, с какой сластью Само и Валент уписывают рыбье мясо, как подолгу обсасывают каждую косточку, вдруг успокоился. Неужто все ему только примстилось? А может, он умом повредился?

— Вкусно? — спросил.

Оба сына усердно закивали, одобрительно загмыкали.

— Вечером гулянка! — сказал Валент, проглотив кусок.

— Уже и у тебя подошвы зудят? Еще недавно сопля под носом висела, и на поди…

Старший брат прыснул. Он хохотал, балаболил что-то и при этом жевал рыбу. Ловко мельчил языком ее белое мягкое, мягонькое-премягонькое мясо, придавливал небом, крошил, дробил зубами и снова мял деснами, а когда наконец за разговором захотел проглотить кусок — вдруг широко разинул рот. Мягкие, веселые, в смехе расслабленные черты его лица внезапно одеревенели, в глазах застыл ужас, все тело в растерянности и страхе съежилось на стуле. Из нутра вырвался глубокий стон.

— Что такое? — Валент подбежал нему и, обхватив за плечи, стал трясти.

— Кость в горле, кость… — с трудом выговорил Само. И начал давиться. Какая-то внутренняя сила непреоборимо распирала ему грудь и живот, изо рта текли слюни. Валент утирал их платком.

— Потерпи, потерпи малость, — подскочил к сыну и старый Пиханда; схватив со стола сухой хлебный мякиш, протянул ему — На-ко вот, съешь, авось протолкнет косточку в желудок.

Само опасливо, с трудом разжевал, проглотил мякиш и лишь потом со слезами на глазах отрицательно помотал головой.

— А ну марш на свет! — приказал отец и, подхватив Само подмышки, выволок его на крыльцо, на залитую солнцем лестницу. — Отвори-ка рот, шире отвори!

Само, раззявив рот, стонал и охал,

— Вижу, кость вижу! — вскричал Пиханда. — Тащи ножницы! — оборотился он к Валенту. А держа ножницы в руке, он чуть раскрыл их и стал вводить в рот Само. Но сын вдруг резко мотнул головой и попятился.

— Тьфу ты, черт! — вскинулся Пиханда. — Чего дуришь?

— Язык мне гляди не отстриги! — еле выдавил Само и прикрыл разинутый рот ладонью.

— Не бойся! — подбодрил его отец.

Само доверчиво кивнул.

— Держи голову сзади! — сказал отец Валенту, и, когда тот, послушавшись, крепко зажал в руках голову брата, операция началась снова. Раскрытые ножницы постепенно проникали в рот, потом остановились и мгновение спустя сомкнулись. Отец, дернув рукой, вытащил изо рта ножницы — на их конце, поблескивая, белела рыбья кость.