Тысячелетняя пчела - [17]

— Вот тебе, брат мой! — Пиханда с большим трудом выудил из кармана несколько грошиков. — На пол-литра еще наскребу. Угости музыкантов. За ваше здоровье.

Он высыпал в ладонь примашу денежки и поклонился ему со словами:

— За такую музыку всех вас озолотить надо!

Музыканты опять заиграли. Пиханда еще постоял возле них, поглядел на молодежь, как она сновала в хороводе, подмигнул клевавшему носом Гунару и охваченному печалью Надеру и потопал домой. Зудела у него ладонь, да некуда было сунуть ее. Жгло лоб, да нечем было его остудить. Ноги устало несли Мартина под звездным небом. Впереди дорога убывала, позади — прибывала. В замешательстве он остановился. Казалось ему, что он ничтожно мал и велик. Он съежился, потом распрямился. Оперся о ближайшую изгородь, поднял зоркие глаза к звездам и долго не мог сдвинуться с места. Единая мысль владела им: «А ведь земля и в ночи хороша!»

6

Валент Пиханда и Ганка Коларова так разгорячились и распалились в нервном и стремительном танце, что, не выбеги они сразу из душного задымленного помещения на свежий вечерний воздух, навстречу влажному ветерку, наверняка истаяли бы как сальные свечки. А как преобразилась ночь! Черные и тяжелые дождевые тучи заволокли небо. Плотный и резкий ветер гнал их по-над карпатскими кряжами и котловинами на восток. Оказавшись в густом мраке, Валент и Ганка вскрикнули изумленно и крепко схватились за руки. Спустя минуту, освоившись в темноте, они разглядели, что вокруг постоялого двора все еще толпится народ.

— Пошли! — Валент потянул ее за руку.

— Куда? — прошептала девушка.

— Пошли же!

Незаметно, сторонясь людей, они прошмыгнули мимо корчмы и часть пути одолели бегом. В изнеможении остановились лишь за двором, за коровниками и амбаром — под деревьями на берегу реки. Укрылись под шелестевшей шапкой плакучей ивы, прислонились спиной к стволу и застыли. Они сдерживали возбужденное дыхание и усмиряли гулко стучавшие сердца. Коснувшись друг друга нетерпеливыми пальцами, обнялись и только тогда слились в поцелуе. И уже не могли оторваться — словно срослись губами, словно в эту пьянящую минуту переплелись корнями. Они почти обеспамятели от блаженства и нежности. В глазах туманилось, подламывались колени, но наконец они оторвались друг от друга — еще минута, и они бы в самом деле потеряли сознание или, кто знает, может, даже с жизнью расстались. Переведя дух, они вновь упали друг другу в объятия.

— Мой! — прошептала Ганка.

— Моя! — прошептал Валент.

— Я так рада, что ты вернулся из гимназии!

— Как радостно было возвращаться…

— Хоть бы уж насовсем!

— Осенью снова уеду.

— Я буду ждать тебя! — Ганка прижалась к нему, крепко обвив руками. — Я всегда буду тебя дожидаться, всегда и везде высматривать. Но ты мог бы и чаще приезжать домой, в те дни, когда не учитесь. Ведь из Кежмарка сюда недалече. Дедушка рассказывал, что, выехав однажды на рассвете из Гиб в Кежмарок на лошадях, к вечеру он был уже на месте. А пешком это еще ближе, напрямки-то еще быстрей. Большую часть пути ты же на поезде проедешь…

— Приеду, не бойся, приеду! — успокаивая девушку, он ворошил ей волосы и прижимал ее голову к груди. Вдруг почувствовал, что у него намокла рубашка и прилипла к коже. — Ты плачешь? — Валент запрокинул Ганкину голову и поцеловал в лоб.

— Не плачу, мне хорошо! — прошептала она. — Это просто от счастья слеза набежала. Правда, я счастлива, Валент. Счастлива с тобой. Счастлива! И люблю тебя, знай… Люблю, люблю!

— И я тебя люблю, Ганка, и я тебя люблю! — Он прижал ее к себе, а сам прислонился к стволу ивы. Его переполняло неизъяснимое чувство. Оно криком рвалось наружу — он закричал бы так громко, что вокруг затрещали бы ивы, распустились бы тюльпаны в садах, но он тихонько простонал, охнул, крякнул… Может, он и вовсе, отдавшись дикому порыву, заорал бы, и Ганка, конечно, заревела бы со страху, развизжалась, но тут вдруг возле ивы объявились две дюжие мужские фигуры и, злобно пыхтя, остановились друг против друга. Валент и Ганка застыли, вытаращив глаза.

— Отступись! — взревел тот, что был повыше, и Валент по голосу узнал Матея Срока.

— Нет, ты отступись! — проворчал другой, и Валент узнал в нем Юрая Цыприха.

— Я тебе все ребра переломаю! — прогудел Срок.

— А я тебе шею сворочу! — просипел Цыприх.

Они стояли друг против друга и свирепо шипели.

Они стояли друг против друга, расставив ноги, набычившись.

Они стояли друг против друга недвижно, словно изваяния, потом прыжком рванулись вперед и, яростно замахав руками, схватились. Ночь прорезали глухие удары. Ганка судорожно вцепилась в Валента, еле удержавшись от крика. И у самого Валента испуг на мгновение сковал горло — оно совсем пересохло. Опомнившись, он ласково привлек девушку к себе и ладонью прикрыл ей рот. Парни скулили, тяжело переступая по траве, мутузили друг друга, не жалея тумаков, а потом снова сцепились мертвой хваткой. С этой минуты ни один из них не издал ни звука, лишь глухие и мучительные стоны оседали в траву. Они били друг друга, колотили, молотили и, наконец, свалившись на землю, стали кататься взад-вперед. Они копошились, крутились, кувыркались, терлись, скользили, и в какой-то момент оба подкатили прямо под крону плакучей ивы, уткнулись Ганке и Валенту в онемевшие ноги и чуть было не уложили их наземь. Ганка испуганно заверещала, дав выход своему страху. Валент удивленно заахал. Не раздумывая, он схватил Ганку за руку и отбежал с ней во тьму. А те, двое, даже не заметив этого, продолжали на земле елозить, тузить, крушить, бить, давить, трепать, душить друг друга. Плакучая ива хрустнула, закачалась. Трава с шелестом клонилась перед удвоенным, утроенным, а то и учетверенным натиском.