Тысячелетняя пчела - [133]

Он простился и ушел, а Гермина повисла у мужа на шее и расплакалась. Валент Пиханда стоял, слушал ее рыдания, глядел на сына, но ни слова не обронил.

12

Бенедикт Вилиш не помня себя орал на нотара Карола Эрнеста: «Креста на тебе нет! Двух моих сыновей послал под пули, а теперь хочешь, чтоб и меня извели?!» Он выхватил нож и наверняка подколол бы лотара, если бы несколько мужчин — из пожилых призывников — не удержали его. Нотар попятился, побледнел, а когда в лицо снова кинулась краска, взревел на Бенедикта Вилиша среди притихшего люда: «За решетку я тебя не упрячу, приятель, а иди-ка ты повоюй за милую душу!» Так Бенедикт Вилиш был призван в армию. А с ним и другой каменщик — Юрай Гребен, и железнодорожник Биро Толький, и крестьяне Ян Древак и Юло Митрон, и бывший причетник Мразик и Петер, Павол, Феро, Йожо, и многие-многие другие… Под душераздирающий крик женщин и детей мужики расползлись по казармам Прешова, Ужгорода, Вены и Кошиц… Призывались солдаты, обученные и необученные. Солдаты шли на фронт почти немедля, необученных сперва четыре недели жестоко муштровали. Бенедикта Вилиша и Юрая Гребена отправили в Кошице. Три недели спустя их обоих навестили жены. Принесли им в узелках по пять рогаликов, сала, хлеба, кусок колбасы и бутылочку палинки. Когда Вилишова жена спросила его: «Как поживаешь?», он грустно ответил ей: «Пригодился бы мне старый лайблик, а в нем часы на ремешке, ножик, бумажка, спички и кисет для табака». И жена со слезами на глазах сказала ему: «Кисет я принесла!» Она запустила руку в большой карман на юбке и выловила красивый кисет, сработанный из бараньей мошонки, отлежавшейся в отрубях, долго моченной и выделанной так, что была нежна как бархат. Бенедикт Вилиш, широко открыв глаза от изумления, взял кисет в руки, ощупал его, сжал в ладонях и вдруг отвернулся, чтобы жена не заметила слез, заблестевших на глазах. Потом опять поглядел на нее, взял ее голову, прижал к груди и тихим голосом, но с живостью затянул:

Побродяжничал я вволю,

помирать теперь мне в поле,

лучше в поле на рассвете,

чем на койке в лазарете.

13

Мужики, которым выпало счастье не попасть под призыв, продолжали по вечерам собираться в кузне у Ондро Митрона. Мельхиор Вицен-Мудрец и Само Пиханда, проводившие по два сына на поля австро-венгерских сражений, сошлись еще больше, чем в те поры, когда вместе хаживали на приработки. Встретившись, они непременно останавливались, глядели испытующе друг на друга, и обычно тот или иной спрашивал: «Отозвался какой?» — «Нет! А твои?» — «Ни один!» А как-то угостили они друг друга табаком, закурили, и Мельхиор Вицен произнес свою уже привычную фразу: «Поганая война! Для кого смерть, для кого подаяние, для всех страх, гибель и злодеяние!» Тут подскочил к нему Ян Аноста и возмущенно крикнул: «Коль ты такой умный, так скажи мне, для чего эта война? И почему пушки стреляют туда, куда стреляют?!» Мельхиор стоял и молчал. «А куда должны палить пушки?» — спросил кузнец Ондро Митрон, перестав бить по наковальне. Ян Аноста воскликнул: «По Вене, прямо по императорскому борделю!» — «Там тоже наша работа! — отозвался Петер Жуфанко. — Два дома я в Вене построил!»— «Насрать тебе на них! — сплюнул Ян Аноста. — Они не твои, не мои! Да и на черта они мне… Мне хоть и мало того, что имею, да на чужое не позарюсь. Монархия, вот утроба ненасытная. Большая, а хочется ей быть еще больше. Вздумала урвать кусок у России или у Сербии и ради того гробит половину своих мужиков. А кто станет потом поля обрабатывать? Кого поезда будут возить? Вот те бог, ребята, добром оно не кончится! Не может добром кончиться! Целые народы в грош не ставят, но долго этому не бывать! Однажды проснемся — а у нас топоры в руках!» Ондро Митрон ударил дважды по наковальне, потом покачал удивленно головой и жалостливо поглядел на приятеля: «Аноста, Аноста, однажды тебя так прижмут, что сделаешься маленький, с морковку… Три дня будут потом тебя ковать на наковальне, чтоб вытянуть, да ничего путного из тебя уже никогда не получится!»

Само Пиханда возвращался домой поздно вечером, усталый и раздраженный. Не тянуло его ни пить, ни курить, не хотелось и работать. Зерна для помола становилось все меньше, а когда в свободное время он принимался за рубку дров или починку ограды, хватало его не более чем на час. Он нигде не находил себе места. Когда бывал дома, что-то гнало его в поле и в лес, а из лесу бежал скорей домой, на мельницу. Случалось, целый день пройдет, а он и словом не обмолвится ни с женой Марией, ни со своим одиннадцатилетним сыном Мареком, а то вообще старался не попадаться им на глаза. Когда в тот вечер он заявился домой, испуганная Мария с плачем кинулась ему на грудь и без устали причитала: «Что с нашими детьми, почему они не отзываются, почему не пишут?!» Само отстранил жену и устало сел за стол. Пожевал что-то, но вскоре и еда ему опротивела. «Уж лучше бы им обоим стать шпионами и предателями! — Он злобно стукнул кулаком в стол и недовольно покосился на портреты двух сыновей-солдат, которые мать обихаживала на полке. — Дали бы лучше себя арестовать и гнили бы хоть в какой угодно грязной, вонючей дыре, отдали бы себя на съедение крысам, чем так-то! Дураки мы были, что об этом загодя не подумали, нынче-то ни за грош упекут за решетку! Ух, какие же мы недоумки!»