Тысячелетняя пчела - [123]
— Драка будет, ребята, ей-ей, будет! — отозвался мудрец Мельхиор Вицен. — Пойдет кутерьма! Вена сербу этого не спустит…
— А ты откуда знаешь? — оборвал его Само Пиханда.
— И ты тут? — удивился, затягиваясь глубоко цигаркой, Бенедикт Вилиш.
— Откуда, откуда? — Покосившись на Само, Мельхиор Вицен с умным видом покачал головой и развел руками. — Все к тому идет: Белград уж долгие годы как бельмо в глазу у Вены и Пешта…
— Из-за этого еще не обязательно быть войне! — сказал Биро Толький.
— А ее и не будет! — присоединился к нему Ян Аноста. — Вернее, нельзя, чтоб была! А если и соберется, надо этому помешать!
— Ты опять агитируешь? — оборвал его Мельхиор Вицен. — Зря тут стараешься, пойди лучше шепни Францйожке, пусть-ка тебя послушает!
— На войне дерутся такие, как мы с тобой, — не сдавался Ян Аноста, — или как твои сыновья… Не позволишь им взять в руки оружие — войны и не будет… И сам его ни за что не возьмешь…
— Ох ты и ухо-парень, — подивился Юрай Гребен. — Их же укокошат! Откажешься от военной службы — тебя свои же пристрелят, то-то и оно!
— Если все поступят так, — стоял на своем Ян Аноста, — никого не пристрелят.
— Ладно, ребята, войны-то еще нету! — урезонивал их кузнец Ондро Митрон. — Да и будет ли, кто знает?! А если и будет, так, скорей всего, просто такая маленькая. Бабахнем раза два-три из пушки, поблестим саблями, чтобы постращать серба, и все дела!
— Неохота мне, право слово, воевать, — отозвался брат кузнеца — Юло Митрон.
— А кому охота? — спросил Пиханда.
— Я на всякий случай засолю корову в кадушке, — сказал Петер Жуфанко. — А то и две!
— И сам в ярмо впряжешься? — ухмыльнулся Мельхиор Вицен. — Нам, каменщикам, война, пожалуй, на руку. Порушат дома, на двадцать лет работенки хватит…
— Лишь бы какая пуля и тебя не порушила! — сказал Ян Аноста.
— Сербия от нас — не ближний свет, пули сюда не долетят.
— Я вот что скажу… — вступил снова Ян Древак, но Само Пиханда уже не слушал его. Он вышел из кузни так же незаметно, как и проскользнул в нее. Уже вечерело, а Само вдруг стало невообразимо жарко. Он весь покрылся потом, тело будто горело. Он бегом прошмыгнул меж домов за околицу и, спустившись к речке, разделся. Вошел в студеную воду сперва по колени, потом лег на спину, перевернулся, намочил голову, зачерпывая воду ладонями, обливал лицо, набирал ее ртом и тут же прыскал далеко перед собой. Продрогнув, вылез из воды. Оделся и растянулся в сухой, неросной траве. Посмотрел вверх — на звезды и задержал взгляд на месяце.
— Что же будет, братец, правду скажи?! — обратился он к месяцу. — Или и тебя придется пристрелить?!
Само улыбнулся, вообразив, как расстрелянный месяц сперва изойдет кровью, а потом закувыркается вниз с неба и упадет в какую-нибудь липтовскую долину… Затрубили вдруг трубы. Забряцало оружие, зацокали лошадиные копыта. Ноги уперлись в стремена, и острия сабель рассекли тишину. Сербы крикнули: «Месяц — это нашей мести первое победное ядро!» Само пронзило видение того, как месяц давит липтовчан, и он в страхе открыл глаза.
Но месяц спокойно скользил по небу и то и дело нырял в редкие облака, словно натягивая праздничную рукавицу. И молчал. Само неотрывно следил за ним. Безмолвие вселенной успокаивало его. Дикие и грозные видения, только что явившиеся ему, внезапно рассеялись. Он вдруг резко передернулся и непроизвольно сжал ладонь, на которую из травы что-то впрыгнуло… Встал и заглянул в кулак, в котором раздувалась холодная осклизлая жаба. Он раскрыл ладонь, и жаба шлепнулась в траву. Само Пиханда понюхал ладонь, сморщился от отвращения и шагнул к воде…
3
И пришла война!
Только мгновенье прикидывалась она незаметной. Пала на людей легонько, почти как манна небесная. Возможно, поэтому ее благословил и священник Доманец пресловутой фразой: «Солдат стреляет, господь бог ядра подает!»
— А ну как он и ваши ядра оторвет? — спросил его Само Пиханда.
— Боже упаси! — ужаснулся священник Доманец.
— Ведь они вам уже без надобности…
— Сын мой злосердый, — вскипел священник, — волосы на теле тебе тоже не надобны, однако ж они есть у тебя! Воля божия неисповедима…
Священник осенил себя крестным знамением и хотел было перекрестить Само, но тот, сплюнув, отвернулся.
То была не манна небесная, ниспосланная на людей. Вместо пищи на зубах заскрипел свинец.
4
Работница ружомберкской бумажной фабрики Мария Радкова крепко обняла и прижала к себе часовщика Петера.
— Что же будет с нами? — простонала она. — Тебе нельзя идти в армию, ни за что!
— Тогда тебе придется хорошенько меня спрятать, — сказал Петер и улыбнулся.
— И спрячу! Под кровать, в погреб, на чердак!
— Везде найдут… Доказчиков и шпиков столько, что и мыши у них на учете!
— Господи, была б у меня волшебная палочка, обратила бы я тебя в невидимку или в Янко Грашко…
— Была бы она, мы б войну заколдовали!
— Дорогой!
— Дорогая!
— Я люблю тебя!
— Я люблю тебя!
Обнявшись, они упали на кровать. Вздохи, которыми в них прорастала любовь, заглушали страх. Тела ощущали друг друга каждой клеточкой. Они плакали от счастья, смеялись от счастья. Они любили друг друга, забывая о себе, о своих руках, ногах, о губах. После долгих мгновений любви, покорившись истоме, они как бы едва отыскивали и узнавали свое собственное существо, хотя и знали его назубок. И слившись в объятии, долго лежали в величавом покое. Когда позже, среди ночи, Петер Пиханда зажег свечку и стал одеваться, Мария со всхлипом кинулась к нему снова.
