Тысячелетняя пчела - [12]

А дома после долгих клятв помирился с Руженой. В конце-то концов она осталась еще в прибытке: когда Мартин пораспродал половину доставшегося ему китового мяса, они оплатили все свои протори и долги в лавке и корчме и купили барана. Да вот дела: в этом китовом брюхе, видать, было зябко: Мартин подхватил жуткий насморк и всю неделю начихаться не мог. Сопли чуть не задушили его и так хлестали из носа, словно вздумали его покарать…

Чихнул он и сейчас. И еще раз.

Проснулся.

Он сел и услышал, что парни, Само и Валент, все еще возятся с дровами. Встал, напился тепловатой воды, поглядел на сыновей — уж больно они суетились в работе. Голова у него, трещала, в висках стучала кровь.

— Рыбы, рыбы, одни рыбы, — ворчал он. — К дьяволу все эти рыбы, чтоб их черт сожрал вместе с костями… Пропади они пропадом! Холера им в печенки! А может, это и впрямь дурной знак?! Ежели кому снится вода и рыбы, не иначе как навалится на него какая срамота с бабами: никак Ружена забрюхатела?! Или Жела нагуляла от меня ребятенка?! Черт дери все эти рыбы, чтоб у них плавники отсохли, чтобы вода им смердела!

Мартин Пиханда с трудом поднялся, причесался перед зеркалом, напялил на голову шляпу. Потихоньку вышел из дому. Старался ускользнуть со двора неприметно, чтоб сыновья не увидели. И уж казалось — вот она, удача, да вдруг его нагнал голос Валента:

— Отец, а ты куда наладился?

— Махра вся вышла! — бросил он через плечо, остановившись.

— Ты это серьезно не хочешь, чтобы мы пошли вечером на танцы?

— Ступайте, ступайте, — улыбнулся он. — До вечера небось управитесь. И я, как ворочусь, пособлю, — добавил многообещающе. — Ну а ежели убрать дровишки не успеете, придется уж на той неделе поднажать, — подчеркнул он примирительно. Парни обменялись взглядами, но не успели и слова вымолвить, как отца и след простыл.

Желу Матлохову Мартин нашел в саду. Он оперся на изгородь, сдвинул шляпу на затылок и начал издалека:

— Жела, голубка моя, все ли с тобою ладно?

Она подняла от цветов голову, уставилась на него оторопело и наконец выпрямилась. Потом двинулась к нему, но в двух шагах остановилась. Оглядела с ног до головы.

— Надрался! — обрушилась она на него. — Только и знаешь добрым людям зло чинить, обиды наносить.

— Да ты что! — смутился он, растерянно улыбаясь. — Просто спрашиваю, все ли у тебя в порядке?

— А что мне сделается? — изумилась Желка и саму себя оглядела с любопытством.

— Ну, стало быть, не сердись на то, что тебе скажу, — начал он в обход, — я только узнать хотел, Желка, уж не в том ли ты, черт дери, интересном положении…

— Я?! — вскинулась Жела и обронила на землю цветок.

— Видишь ли, снилось мне, значит, что ты от меня нагуляла, — выпалил Мартин, отбросив уже всякую робость.

— Ах ты старый осел, чурбан, брандахлыст, — набросилась она на него, как только опамятовалась. — Гнусный ты распутник, сам знаешь небось, сколько лет ты ко мне носа не кажешь! Разум у тебя, никак, повредился или ты его начисто потерял? Ух ты, географ! Болван! Гори-гори, глобус! Убирайся с глаз моих! А ну, живо!

— И уйду, дуреха ты, экая сквернавка! До самой смерти на тебя не взгляну!

Отвернувшись, он поспешно ретировался — а что было делать! Жела принялась бросать в него комки чернозема — ничего поувесистей под руку не попало. Злилась, из себя выходила. Только очутившись под прикрытием соседних домов, Мартин чуть успокоился. На душе было печально, будто он понес тяжелую утрату. Дома забился в свой уголок посреди географических книг и карт, напечатанных по-словацки, по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-польски, по-русски. Стал перебирать их, и вдруг ему так взгрустнулось, что навернулись слезы. Он громко завздыхал:

— Ах, Мадагаскар, Занзибар! Земля моя, до чего ты мне дорога! И ты, география моя, уж тебя-то из рук я не выпущу, только ты верной мне и осталась! Вместе со мной тебя похоронят! Эх, Цейлон, Ява, Австралия!

4

Местная пожарная команда любила устраивать не реже одного раза в год, обыкновенно на Петра и Павла, знаменитое на всю округу многолюдное гулянье. И в тот тысяча восемьсот девяносто первый год не было никакой причины отступать от сего доброго обычая. Одетые в форму пожарные уже после обеда украсили у Герша самое просторное помещение, в котором одновременно могло отплясывать по меньшей мере сто пар, еще сто человек на них любоваться, а тридцать других при желании распивать пиво у стойки.

Гибчане словно уже загодя знали, еще когда только ставили постоялый двор, сдаваемый теперь внаем Гершу, что в нем не раз придется вместиться почти всему селу. Поэтому кроме квартиры для корчмаря и неизбежного просторного шинка, выстроили на постоялом дворе еще и обширное помещение для общинных сходов, танцев и увеселений, и две другие комнаты — поменьше, где устраивались собрания разных кружков, а то и уединенные встречи. В сводчатых помещениях под кровлей могли провести ночь случайные путники, бродяги, возницы или купцы.

Корчмарь Герш то и дело заглядывал в самую большую залу, и его добрая, хоть и прижимистая еврейская душа, наконец пересилив себя, раскрылась в избытке доброты и расщедрилась на угощение.