Тысяча журавлей - [38]
А офицер ласковым голосом отозвался:
Девушка испугалась, ведь она думала, что кругом — ни души, и не могла вымолвить ни слова, стыдясь, что он увидит ее столь жалкое положение.
Тогда он поднялся на веранду.
— Отчего же ты молчишь? Льет такой сильный дождь — пока не прекратится, я побуду здесь, — сказал он.
А она в ответ:
— Но тут льет из всех щелей, вы в доме промокнете еще пуще, чем на улице...
А было это в десятый день первого месяца. Через щель в шторе подала она ему подушку для сидения. Он взял подушку и уселся. И занавеси, и терраса были изъедены летучими мышами, везде зияли дыры. Заглянул внутрь: циновки на полах были хорошего качества — как напоминание о давних временах, но теперь совсем потеряли прежний вид.
День уже близился к вечеру. Он тихо проскользнул к ней за занавесь и не дал ей скрыться в доме. Девушка горько раскаивалась, но ничего не могла с ним поделать, да и говорить ему что-либо было бесполезно. Дождь лил всю ночь до рассвета, и только наутро небо немного прояснилось. Она хотела пойти в дом, но он опять не пустил ее, сказав:
— Побудь еще тут.
Солнце поднялось уже высоко. Родители девушки были не в состоянии принять вельможу по всем подобающим правилам гостеприимства, поэтому они лишь поручили сопровождавшему его отроку поднести ему рисового вина и твердой соли на закуску. В своем обширном саду они собрали росшие там травы и овощи, сварили их на пару, положили в чашу, а вместо палочек для еды подали ветки сливы прямо вместе с цветами. На лепестках цветов девушка написала изысканным почерком:
Он увидел эти стихи, был совершенно очарован, подвинул еду к себе и стал есть. Она же стыдливо потупилась.
Потом вельможа поднялся, послал отрока с поручением, и тот вскоре привез в повозке множество всякой снеди.
Ёсиминэ надо было встретиться с одним человеком, и он, сказав: «Я скоро опять приду к тебе», — удалился. И после этого он часто ее навещал — уже не случайно, а по собственной воле. Много разных кушаний довелось ему в жизни отведать, но всегда вспоминал о том удивительном и необыкновенном блюде, что подали ему на Пятом проспекте.
Протекли годы и месяцы, Ёсиминэ пережил государя, которому служил, и, не желая видеть, как изменится царствование, он постригся в монахи. Однажды в дом той, прежней возлюбленной, послал он, с просьбой о стирке, монашескую перевязь и приписал:
Перевод и комментарии Л. М. Ермаковой
«КОКИНВАКАСЮ» — «СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»
Вот уже более тысячи лет «Кокинвакасю» («Кокинсю») наряду с другой великой антологией «Маньёсю» возглавляет список поэтических шедевров классической японской литературы. В 905 г. император Дайго повелел четверым знатокам японской песни вака — Ки-но Цураюки, Ки-но Томонори, Осикоти-но Мииунэ и Мибу-но Тадаминэ — составить классический изборник, включив в него лучшие произведения поэтов древности и современности. Спустя несколько лет книга была готова. Так было положено начало многовековой традиции выпуска придворных антологий, которые призваны были сохранить для потомства творения великих мастеров вака.
В «Кокинвакасю» вошли стихотворения 127 поэтов, чье авторство установлено, из которых 99 мужчин и 28 женщин, в том числе 9 монахов и одна монахиня. Среди них такие прославленные имена, как Сугавара-но Митидзанэ и Аривара-но Нарихира, Исэ и Оно-но Комами, Сосэй и Хэндзё, не говоря уж о составителях антологии. Авторы прочих стихов, которых насчитывается около 450, остались неизвестны, и это свидетельствует о том, что для составителей сама танка как произведение искусства значила больше, чем имя ее создателя. В противном случае анонимные сочинения едва ли могли бы занять столь почетное место.
Именно в эпоху «Кокинвакасю» окончательно закрепляется эстетическая основа японской поэзии — то уникальное артистическое мироощущение, которое позволяет в скупом суггестивном образе передать всю грандиозность вселенских метаморфоз. Сознание постоянной сопричастности Универсуму как бы ставит художника в зависимое положение от всего, что окружает его на земле. И в этом — кардинальное отличие позиции японского художника от его западного собрата. Он — не творец, не демиург, но лишь медиум мироздания, ищущий предельно лаконичную форму для передачи уже воплощенной в природе прелести бытия.
Формирование и закрепление канона способствовало превращению
