Тысяча миль в поисках души - [14]

— Со сливками или черный? — хрипит он, забыв или уже не в силах изобразить улыбку.

— Джон, кажется мне, что ты все двадцать четыре часа в сутки за этой стойкой, — не то спрашивает, не то удивляется моя соседка.

— У меня ведь четверо детей, миссис Грин, — хрипит официант. — Старший, этот остолоп, на днях сломал руку. Врач говорит, что починить этого болвана будет стоить мне шестьсот долларов. Лучше бы он себе раз и навсегда шею сломал!

— Ну-с, так почему у вас сегодня нет таких «супермаркетов»? — начинает допрос миссис Грин, забыв о Джоне и его остолопе, который сломал руку.

— О, — говорю я, — этому много причин…

— Только не примешивайте сюда политику, — перебивает миссис Грин. — Я ничего не понимаю в политике. А сейчас все занимаются политикой. Забастовки, требования, марши… Когда я была молодая, все было проще. Приезжала полиция, разгоняла дубинками забастовщиков, и все опять шло своим чередом. А сейчас рабочие осмелели, профсоюзы требуют почти невозможного.

— Они осмелели потому, что в России в 1917 году была Октябрьская революция, — говорю я. — Именно тогда во всем мире рабочие осмелели, а хозяева испугались. Вам не кажется, миссис Грин, что и американские рабочие должны быть благодарны моему народу, потому что…

Она снимает очки, смотрит на меня отчужденно.

— Я же вас просила без политики.

Нет, я не знаю, как с ней разговаривать! Ее мозг подобен электронной машине, в которую запрограммировали «супермаркет». Ничего, кроме «супермаркета», она не хочет признавать; все, кроме «супермаркета», для нее абстракция. Нужен какой-то «тендерайзер», чтобы слегка размягчить ее мозги.

И неожиданно «тендерайзер» появляется. Он входит в кафе в образе юноши лет шестнадцати. По виду это студент или скорее школьник старших классов. Он подходит и стойке и почему-то нерешительно оглядывается.

— Черный или со сливками? — хрипит официант.

Одна рука достает из-под стойки чистую чашку, другая тянется к клавишам кассы.

— Нет, нет, — поспешно говорит юноша. — Мне нужна работа. То есть я хочу сказать, сэр, что я ищу работу.

Официант опускает пустую чашку на стойку и пристально смотрит на парня. Тот пальцем трет какое-то пятнышко на рукаве пиджака.

— Ты в каком классе? — тихо спрашивает официант.

— Ушел из девятого.

— Что случилось?

— Отец заболел. Нас трое, кроме него и матери.

Проклятое невидимое пятнышко на рукаве. Оно никак не стирается.

Официант наливает кофе и ставит чашку перед юношей.

— Выпей, сынок. Спрячь, спрячь свои деньги, они тебе еще пригодятся.

Наверное, сейчас он с нежностью и болью думает, о своем остолопе, сломавшем руку.

А я почему-то вспоминаю своего отца. Он работал всю жизнь, даже после того, как стал инвалидом войны первой группы: учил детей истории, географии, арифметике. У него была самая мирная профессия — сельский учитель. Но он всегда носил гимнастерку. Гимнастерки первой мировой войны. Гимнастерки гражданской войны. Это когда меня еще не было на свете. И в мирное время — гимнастерки. Впрочем, разве было у нас мирное время? Я помню, что отец часто уезжал: как командира запаса его вызывали на военные сборы. Он надевал гимнастерку, когда шли бои на КВЖД, под Мадридом, на Халхин-Голе, на линии Маннергейма. В 1942 году под Харьковом ему выжгло глаза разрывом снаряда. Он умер через два года после Победы. Он и в гробу лежал в гимнастерке, сельский учитель по профессии.

— Вы знаете, миссис Грин, сколько потеряла наша страна за последнюю войну? — спрашиваю я. — 20 миллионов мужчин, женщин и детей.

— Этого не может быть! — удивляется она. — Двадцать миллионов?!! Да-а, война — это ужасно. Мы здесь тоже переживали лишения. Ввели карточки на бензин для автомашин. Курицу не каждый день можно было купить…

Я жду, когда она допьет свой кофе со сливками, чтобы раскланяться и уйти. Слишком неравны ставки, чтобы их обсуждать. Отсутствие курицы на столе — против 20 миллионов погибших. Карточки на бензин — против трагедии ленинградцев. Единственная бомба, принесенная японским воздушным шаром и убившая шесть фермеров, — против 1700 разрушенных советских городов.

— У меня во время войны заболела кошка, — предается воспоминаниям о своих лишениях миссис Грин. — Врач сказал что ей каждый день нужна куриная печенка. Но где ее было взять каждый день? Вы не представляете Борис, как я страдала, глядя на мою бедную Пуси.

Подождите, миссис Грин, я тоже что-то вспомнил. Это было зимой 1942 года под Мценском. Я был связистом в 21-й Особой подвижной группе. За спиной у меня была рация, знаменитая тогда «6 ПК». Я искал ремонтную мастерскую, которая расположилась где-то в лесу. Догорал морозный закат. Было так холодно, что месяц в быстро гаснувшем бирюзовом небе казался мне кусочком льда. Снег скрипел под моими валенками.

На опушке леса что-то чернело: не то избушка, не то стог сена. Я пошел туда по санному пути, стараясь ставить ноги в след полоза — так было легче идти. Я шел, опустив голову, шаря в карманах шинели крошки от сухарей.

Подняв голову, я обомлел. То, что я считал избушкой — или стогом сена, было штабелем трупов. Это были наши солдаты, убитые накануне. Их еще не успели похоронить. Они лежали друг на друге в одних гимнастерках, без ушанок, босые. Застывшие в последнем крике рты, широко раскрытые глаза, раскинутые руки.