Тысяча лун - [17]

– Сильно удивимся, – ответил Джон Коул.

– Я так и думал, – продолжал шериф. – Я хочу выяснить, кто обидел Теннисона Бугеро и кто обидел Винону Коул. И потому я сюда приехал за семь миль под жарким солнцем.

Воцарилась тишина совсем иного рода. Я изумилась, но и испугалась тоже. Я уже не думала стрелять, но как я могу дать ответы, если ничего не знаю про подлинную историю наших бед?

– На индейцев всем плевать, – сказал Джон Коул. Он говорил, как проповедник, читающий из Библии. – Чего вы приехали? Мы сами знаем, как разбираться. Как Теннисон нам скажет, кто его, так мы мигом в седло и убьем тех, кто это вытворил.

– Мне не нравится ваш план, – заметил шериф Флинн. – Сейчас беспокойные времена. Следует надевать шляпу Соломона.

– А нам очень даже нравится, – сказал Джон Коул. – Нам не нужны никакие звезды и помощники. Мы сами за себя постоим. А потом, ежли когда Винона вспомнит, кто ее обидел, мы снова оседлаем мулов и поедем убьем этого злодея, будь он хоть кто.

– У нас тут не Дикий Запад, – сказал Флинн. – У нас тут новый мир усадеб, маринованных груш и мирного жития, а к этому прилагается законность и шерифы.

– Видите, какое дело, – сказал Джон Коул, – нам эта партикулярность поперек. Потому как на индейцев всем плевать. И на черных тоже.

– Сделаете как сказали – и вам тут в округе больше не жить, – отрезал шериф Флинн.

– В округе правда беспокойно, и я не знаю, как нам тут удержаться, если мы еще и это добавим, – заметил Лайдж Маган, словно примеряя ту самую шляпу Соломона.

– И все-таки даже в наши беспокойные времена должна быть справедливость, и я постараюсь ее для вас найти, – сказал шериф Флинн.

– Не знаю, чего это вы хотите найти… – заговорил Фрэнк Паркман во внезапном гневе.

– Паркман, я тебе сказал, заткнись, – велел шериф. Но Паркман не послушался.

– Эта девчонка ничего не стоит, – продолжал он с каким-то прискуливанием в голосе. – Эти люди – грязь придорожная.

Шериф Флинн шагнул к нему и отвесил такую оплеуху, что с Паркмана слетела шляпа. Шериф положил руку на «кольт» и стал ждать, не скажет ли Паркман еще чего-нибудь. Но тот лишь потер покрасневшую щеку.

Воцарилась странная тишина. Даже козодой, наш зимний гость, готовый завести жалобную песнь в наползающих сумерках, молчал. Я знала по всему опыту жизни с Томасом Макналти и Джоном Коулом, что они мыслящие люди, но их мысли всегда относились к тому, как бы выжить. Еще одно состояло в том, что Джон Коул и Томас жили и думали, как одна душа. Умри один из них, жизнь кончилась бы и для другого. Но, кроме этого, их истинные мысли содержались в том, чему они учили меня как дочь. Они нашли людей, которые меня уважали, а кто не уважал, того они отсекали, как язву. Шериф Флинн был сорокалетним мужчиной в водовороте яростной вражды, бесчисленных истязаний, всей истории войны, и всей истории того, что делает война даже с отдельной душой, и всего, что приходит после войны. От всего этого люди становятся убийцами, и насильниками, и истязателями – но не те, у кого есть сердце, чтобы укрощать злобу, и желание любить. Таков был Томас Макналти, истинная правда, и Джон Коул тоже. А теперь вот грубый, не полностью выбритый шериф говорил и делал новое, странное.

Я подумала, что, будь я чуть посмелей, пристрелила бы его раньше из «спенсера». Положила бы конец делу, и мы никогда не услышали бы таких странных разговоров. Река жизни течет себе, а иногда вдруг дает крутую излучину. Конечно, все излучины, пороги и перекаты в конце концов ведут к морю. Все истории жизни кончаются у одного и того же берега. Я могла бы застрелить шерифа Флинна, и тогда в моей истории случился бы внезапный поворот.

Но, совсем как с рекой, все равно потом все пришло к одному и тому же.

Глава седьмая

Мне было страшно ехать по дороге, но я решила, что обязана законнику Бриско – что у меня перед ним долг, и потому подобает задавить свой страх и поругание, сидящее глубоко внутри. Я впервые прибегла к сильным предосторожностям – надела «лучшие» брюки Томаса Макналти, которые он мне одолжил. Штанины подворачивать не пришлось, ведь Томас был ненамного выше меня. Еще я надела его курточку – что-то вроде мундира из давних времен. Грудь, чтобы стала плоской, я перевязала куском простыни, а моя хорошая хлопковая блузка послужила рубашкой. Мне было совсем не жаль длинных черных волос, хотя я помнила, что лакота стриглись только в знак великой скорби, а разве это не подходило к моему положению? Джон Коул взял мои волосы, завернул в бумагу и положил в ящик комода. Я заткнула дамский пистолетик за пояс сзади, а ножик спрятала в левый сапог. Не одна я в эти смутные времена пыталась избежать мужских взглядов, прикинувшись мальчиком, и притом я уже на опыте познала, как безрассудно этого не делать. Признаюсь, мне почти нечего было прятать в смысле бюста. В отличие, скажем, от Розали – необъятная мягкость была частью ее обаяния. Я знаю про ее необъятность, потому что мы с ней были вынуждены спать в одной кровати, всего четыре фута шириной, и когда великий ночной мороз накрывал Теннесси, как одеялом, мы жались друг к другу. Розали Бугеро мало чем владела, кроме согревающего характера, но это – великое богатство. Сверх этого у нее было два платья. И еще коробка с писчей бумагой производства бумажной фабрики, стоящей на реке Теннесси, – эту коробку Розали получила от Лайджа для составления списков. Розали этим очень гордилась. Хоть ей и некому было писать письма.