Тысяча и одна ночь - [115]

А Ала-ад-дин был последним из них, и он испил печаль по ним и сказал про себя: «Да помилует тебя Аллах, Алаад-дин, кончилась твоя жизнь». – «А ты из какой страны?» – спросил его царь, и Ала-ад-дин ответил: «Из аль-Искандарии»; и тогда царь сказал: «Эй, палач, отруби ему голову»; и палач поднял руку с мечом и хотел отрубить голову Ала-ад-дину, и вдруг какая-то старуха, величественная видом, выступила пред лицо царя, и царь поднялся из уважения к ней, а она сказала: «О царь, не говорила ли я тебе, чтобы, когда капитан привезёт пленников, ты вспомнил о монастыре и подарил туда пленника или двух, чтобы прислуживать в церкви?» – «О матушка, – отвечал царь, – если бы ты пришла на минуту раньше! Но возьми этого пленника, который остался».

И старуха обернулась к Ала-ад-дину и сказала ему: «Будешь ли ты прислуживать в церкви, или я позволю царю убить тебя?» – «Я буду прислуживать в церкви», – отвечал Ала-ад-дин, и старуха взяла его и, выйдя с ним из дивана, направилась в церковь.

«Какую я буду делать работу?» – спросил Ала-ад-дин; и старуха ответила: «Утром ты встанешь и возьмёшь пять мулов и отправишься с ними в рощу, и нарубишь сухого дерева и наломаешь его и привезёшь на монастырскую кухню, а после этого ты свернёшь ковры и подметёшь и вытрешь плиты и мраморный пол и положишь ковры обратно, как было. Ты возьмёшь полардебба[291] пшеницы и просеешь, и замесишь, и сделаешь из неё сухари для монастыря, и возьмёшь меру чечевицы и просеешь её, и смелешь на ручной мельнице, и сваришь, а потом наполнишь четыре водоёма и будешь поливать из бочек, и наполнишь триста шестьдесят шесть мисок и размочишь в них сухари и польёшь их чечевицей, и снесёшь каждому монаху или патриарху его чашку…» – «Верни меня к царю, и пусть он меня убьёт, – это мне легче, чем такая работа!» – воскликнул Ала-ад-дин; и старуха сказала: «Если ты будешь работать и исполнишь работу, возложенную на тебя, ты избавишься от смерти, а если не исполнишь, я дам царю убить тебя». И Ала-ад-дин остался сидеть, обременённый заботой.

А в церкви было десять увечных слепцов, и один из них сказал Ала-ад-дину: «Принеси мне горшок»; и Алаад-дин принёс его горшок, и слепец наделал в него и сказал: «Выброси кал!» И Ала-ад-дин выбросил его, и старец воскликнул: «Да благословит тебя мессия, о служитель церкви!»

И вдруг старуха пришла и спросила: «Почему ты не исполнил работу в церкви?» И Ала-ад-дин сказал: «У меня сколько рук, чтобы я мог исполнить такую работу?» – «О безумный, – сказала старуха, – я привела тебя только для того, чтобы ты работал. О сын мой, – молвила она потом, – возьми эту палку (а палка была из меди, и на конце её был крест) и выйди на площадь, и когда встретишь вали города, скажи ему: „Я призываю тебя послужить церкви ради господина нашего мессии“, – и он не будет прекословить. И пусть возьмёт пшеницу и просеет и провеет и замесит и испечёт из неё сухари, а всякого, кто будет тебе прекословить, ты бей и не бойся никого». И Ала-ад-дин ответил: «Слушаю и повинуюсь!» – и сделал так, как она сказала, и так он принуждал работать даром и великих и малых семнадцать лет.

И однажды он сидел в церкви, и вдруг та старуха вошла к нему и сказала: «Уходи вон из монастыря». – «Куда я пойду?» – спросил Ала-ад-дин; и старуха сказала: «Переночуй эту ночь в кабаке или у кого-нибудь из твоих друзей». И Ала-ад-дин спросил её: «Почему ты гонишь меня из церкви?» И старуха ответила: «Хусн Мариам, дочь царя Юханны, царя этого города, хочет посетить церковь, и не подобает, чтобы кто-нибудь сидел на её пути».

И Ала-ад-дин послушался старуху и поднялся и показал ей, будто он уходит из церкви, а сам говорил про себя: «О, если бы увидеть, такая ли дочь царя, как наши женщины, или лучше их! Я не уйду, пока не посмотрю на неё». И он спрятался в одной комнате, где было окно, выходившее в церковь. И когда он смотрел в окно, вдруг пришла дочь царя, и Ала-ад-дин посмотрел на неё взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, так как он увидел, что она подобна луне, выглядывающей из-за облаков. И с царевной была женщина…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят девятая ночь

Когда же настала двести шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала-ад-дин посмотрел на дочь царя и увидел с ней женщину.

И царевна говорила этой женщине: «Ты развеселила нас, о Зубейда».

И Ала-ад-дин внимательно посмотрел на женщину и увидел, что это его жена, Зубейда-лютнистка, которая умерла. А потом дочь царя сказала Зубейде: «Сыграй нам на лютне»; и Зубейда ответила: «Я не сыграю тебе, пока ты не осуществишь моё желание и не исполнишь то, что ты мне обещала».

«А что я тебе обещала?» – спросила царевна; и Зубейда ответила: «Ты обещала мне свести меня с моим мужем, Ала-ад-дином Абу-ш-Шаматом, верным, надёжным». – «О Зубейда, – сказала царевна, – успокой свою душу и прохлади глаза и сыграй нам ради сладости единения с мужем твоим Ала-ад-дином». И Зубейда спросила: «А где он?» И царевна молвила: «Он в этой комнате и слушает наши речи».

И Зубейда сыграла на лютне музыку, от которой запляшет каменная скала; и когда Ала-ад-дин услышал это. горести взволновались в нем, и он вышел из комнаты, ринулся к женщинам и схватил свою жену Зубейду-лютнистку в объятия.