Тысяча и один день Никиты Сергеевича - [4]

— Отпустите ее, — бросил он охране. — Что у вас случилось?

Женщина, то срываясь на крик, то давясь слезами, стала рассказывать, что приехала из Архангельска. Там она жила очень хорошо. В коммунальной квартире было три семьи, хотя и тесно, не ссорились. Однажды у одной из хозяек взорвался примус. От ожогов она умерла. Женщина была уверена, что взрыв специально устроила соседка, и подала на нее в суд. Но суд виновной соседку не признал, и тогда женщина начала ходить по инстанциям. Это стало целью ее жизни. От нее отмахивались, считая сумасшедшей, но она продолжала жаловаться. Приехала в Москву искать правду и стала пробиваться к нему, Хрущеву. Один раз ей даже удалось въехать в Кремль в машине-холодильнике с мясом, но охрана ее все-таки обнаружила и выставила вон. Прочитала в газете, что Хрущев отдыхает в Крыму, и тотчас же собралась в Ялту. Разыскала его дачу, и вот теперь она здесь и просит помочь ей наказать мерзавку, убившую ее лучшую подругу.

Хрущев слушал не перебивая, потом взял письмо и сказал, что во всем разберется, а она пусть спокойно возвращается в Архангельск. Женщина смотрела на него как на Бога, и уехала со слезами на глазах.

Вот в таких условиях приходилось Хрущеву готовиться к предстоящей поездке в Америку.

Тем не менее 10 августа Хрущев все же надиктовал соображения к полученной от подчиненных памятке для своей беседы с Эйзенхауэром — так скромно именовались директивы для таких высоких руководителей, как советский премьер. Нельзя же, да и просто неприлично, было давать им указания. Вот и придумали умные чиновники такое хитрое словечко — памятка.

— Мне думается, — начал излагать свои мысли Никита Сергеевич, — что о подписании мирного договора с Германией договориться — с США невозможно. Это означало бы для них капитуляцию.

Эти слова, когда они дошли до МИДа, вызвали там настоящий шок. Конечно, многие понимали, что вся история с договором — пустая затея. Но услышать это от Хрущева, который с такой энергией и так горячо ее отстаивал…

Из всего сталинского наследия во внешней политике, безусловно, самой опасной была германская проблема. Еще в 1945 году на встрече в Потсдаме союзники по войне с Германией поделили ее на четыре оккупационные зоны и учредили четырехстороннее управление Берлином. Такую систему предполагалось сохранять до тех пор, пока они не договорятся о создании общегерманского государства и не заключат с ним мирного договора.

Однако «холодная война» внесла в этот план серьезные коррективы: в мае 1949 года три западные оккупационные зоны слились в новое государство — Федеративную Республику Германии. В ответ Сталин создал Германскую Демократическую Республику.

Для всех было очевидным, что разделение немецкой нации в самом центре Европы таит в себе страшную угрозу для мира. Особенно учитывая тот факт, что внутри ГДР остался Западный Берлин все под тем же четырехсторонним управлением. «Кость в горле» социалистической Германии, как называл его Хрущев; «заложник в руках у русских» — по определению Эйзенхауэра.

И вот теперь, десять лет спустя, каждый из них мыслил решить германскую проблему по-своему. Американцы настаивали на воссоединении страны на основе «свободных выборов», отдавая себе отчет, что в воссоединенной Германии более развитая и сытая ФРГ проглотит ГДР.

Понимал это и Хрущев и потому предлагал заключить мирный договор с обоими государствами, узаконив таким образом, по существу, разделение Германии, а Берлину дать статус «вольного города». Что, разумеется, было вряд ли приемлемо для американцев. И Хрущев это сознавал, а потому считал, что лучше всего оставить все как есть и использовать германскую проблему, особенно же положение Берлина, как постоянный рычаг давления на Соединенные Штаты. «Берлин, — говорил он, — это яйца Запада, которые у меня в кулаке. Сожму — и Запад орет, разожму — улыбается». В конце 1958 года он «сжал», изложив советские предложения Западу в виде настоящего ультиматума.

Сейчас, на пляже в Крыму, Хрущев надиктовывал план своей предстоящей тактики во время визита в США и тезисы своей беседы с президентом Эйзенхауэром.

— Думаю, — диктовал он, — вы, господин президент, должны согласиться, что в силу логики вещей мирный договор с Германией должен быть подписан. Я уверен, что вы согласны с этим, но опасаетесь принять такое решение, считая, что…

И так далее. Я не буду с самого начала утомлять своего читателя деталями всех перипетий тогдашних международных проблем; специалистам они хорошо известны, а широкой публике малоинтересны. Думаю, гораздо увлекательнее и объемнее описываемый мной период будет выглядеть при знакомстве с характеристиками, психологическими портретами и помыслами людей, вершивших в те годы большую политику. Именно такую цель я и ставил перед собой, берясь за рассказ о событиях, свидетелем и участником которых мне, в то время совсем молодому дипломату, довелось стать.

Эта книга охватывает период длиной в тысячу дней с хвостиком. А поскольку мне после окончания Института международных отношений довелось работать в высотном здании Министерства иностранных дел в комнате под номером 1001, я не удержался от соблазна назвать ее так, как назвал: «Тысяча и один день Никиты Сергеевича».