Тысяча и две ночи. Наши на Востоке - [46]

Людочка — это она.

У Григорук, как она сама про себя понимает, благородная миссия. Вырвать подругу из лап порочного чувства. Поэтому она нарыла у себя в почте пресс-тур в пятизвездочный отель в Египте, принадлежащий какому-то итальянскому миллионеру. Мы летим туда освещать. Хотя я бы спокойно лежала на кровати и грызла одеяло.

Она запихнула меня в такси, очнулась я в самолете. Григорук мне как мать. Мне вообще многие как мать. Григорук — лидер среди них. Она жгучая брюнетка, которая красится в еще более жгучую. Гребля сделала из Григорук человека: спина широкая — если вшарашит, мало не покажется.

— Машина — не надо баловаться, — с достоинством говорит о себе Григорук.

Я наоборот — блондинка, ну хорошо, невысокая, внешность формата «маленькая собачка до старости щенок». Обидно, но хоть до старости.

Кроме нас летят две сестры-певицы кавказского происхождения, их папа в блестящем пиджаке, похожий на сутенера, модный фотограф, местами лысый, директор модельного агентства, о котором говорят, что он приторговывает моделями, и целая толпа моделей, одна из которых мисс чего-то там. Уже в самолете я чувствую диссонанс внутреннего состояния с внешней средой, но поздно. Григорук злорадно шепчет:

— Это тебе наказание за попытку разбить крепкую семью, — и протягивает рвотный пакет.

Мне двадцать пять лет, и я работаю журналистом. Это моя первая ошибка. Работа паршивая — что не напишу, скандал. В каждом абзаце у вас, говорят читатели, глупость. И выражение лица поменять бы не мешало. А один редактор у нас в газете напился и говорит: у Тарасовой жанр, говорит, фигня с портретом. Это про мою рубрику.

Первая ошибка — профессия. Вторая — роман с замужним человеком.

В довершение всего он мусульманин. Наш, российский гражданин.

Григорук говорит, что я стану жертвой шариата:

— Будешь второй женой. А потом пойдут и третьи, четвертые. Будешь сидеть в чалме и шароварах.

Григорук налила в стакан джину, купленного в дьюти-фри, и добавила тонику. Барменам Григорук не доверяет.

— Везде наебывают. А приличной маргариты во всей Москве не найдешь: или айсберг плавает, или моющим средством пахнет.

— Тяпнешь? Нет? Страдаускас?

Григорук периодически добавляет прибалтийские суффиксы ко всему живому. Папу певиц, к примеру, она называет козляускасом.

Аэропорт напоминал гигантский цирк-шапито: купола, похожие на барханы. По аэропорту ходили стройные красивые египтяне в бежевом. Жара.

На ресепшне Григорук по-хозяйски оперлась на мраморную стойку, отвернувшись от портье. Так она выражала свое гордое незнание английского языка.

— Спроси у них, где деньги оставить. Сейф у них хоть есть?

Когда деньги и перстень с бриллиантом, подаренный кем-то из администрации президента, укладывали в сейф, Григорук все равно была недовольна. Иногда она спрашивала шепотом:

— Как думаешь, доверять арабам или нет?

Потом мы расположились в номере, Григорук долго возилась у холодильника, что-то откручивала, смешивала, булькала, потом доложила:

— Людочка готова.

И мы пошли к морю. От моделей сразу же оторвались. Григорук выразила это такими словами:

— Рядом с ними мы — корова и дирижабль. Зачем тебе такие переживания?

Хотелось бы узнать точнее, кто корова.

Шезлонги повернуты к морю как к телевизору. С песком здесь творят что хотят: прочерчивают дорожки, раскатывают блином, рыхлят, превращая в крошку.

— Хочешь ликерчику с шампанским? Я разбавляю, потому что у меня ликеру много, а он сладкий.

Я ничего не хочу, а хочу умереть. Мое тело колышется на гигантском понтоне из пластиковых кубов. Я засыпаю, засыпаю, засыпаю…

Просыпаюсь я от детских криков. Дети купаются. Григорук нет, только пустой бокал из-под коктейля.

Двое у понтона кормят рыбу. Кормят остатками завтрака. Они побаиваются пляжного охранника. Поэтому броски получаются вороватые. Рыба приплывает крупная, синяя, с розовой кольчужкой чешуи, хватает белыми губами и тут же, обнаружив, что это не хлеб, а апельсиновая цедра, выплевывает с возмущением.

— Ну забыла я тебе булочку сегодня, — говорит бабуленька в марлевом платке. При бабуленьке то ли сын, то ли муж: весь в наколках.

— Не рискуй там, Толик, — говорит она, глядя, как он надевает маску для плавания. — Говорят, одному мужчине рыба нос откусила.

Заметив меня, бабка говорит:

— И ты бери в столовке хлеб и корми рыбку, видишь, рыбка голодная!

Русский человек приезжает сюда не просто отдыхать. Он миссионер и должен накормить египетскую рыбу.

За голубой рыбой — а все они метровые, жирные — приплывает ворох черных бархатных парусников, чертят зигзаги под апельсиновыми корочками. Люди сбегаются с понтона, смотрят.

Здорово лежать, когда ветер и тебя, и тетрадку треплет как флажки — и ничего не писать. А только мечтать, глядя на раздел бирюзового и синего, на крючок сухогруза и розовую гору вдалеке.

* * *

Он поставил чайник и сел у стены. Всякий раз, когда он ставил чайник, во мне все переворачивалось. Эти минуты до закипания я даже переставала дышать. Задерживала дыхание от страха и оно застревало там, внутри. А сердце быстро-быстро колотилось. Быстро-быстро, а пили чай медленно-медленно.

Он повертел головой, глянул: