– Всегда тебя эта проклятая почта встревожит! – проговорила она.
Калинович ничего не отвечал ей и снова прочитал бумагу.
– Еще по трем доносам требуют объяснения! – обратился он, наконец, с судорожной усмешкой к Экзархатову, подавая ему бумагу. – Теперь уж присланы совершенно вопросные пункты. Как преступника или подсудимого какого-нибудь спрашивают!
Экзархатов не знал, читать ему бумагу или нет.
– Взгляните, прочтите! Я ни скрывать, ни стыдиться этого не намерен… – сказал Калинович и опять захохотал.
Настенька смотрела на него с беспокойством. Она очень хорошо видела, что он был под влиянием страшнейшего гнева.
– Ни стыдиться, ни скрывать этого не намерен! – повторял губернатор, а потом вдруг обратился к Экзархатову. – Послушайте! – начал он. – Не хотите ли, пока есть еще время, вместо настоящей вашей службы получить место какого-нибудь городничего или исправника, окружного, наконец, начальника?.. Я, по своему влиянию, могу еще теперь сделать это для вас.
Предложение это заметно удивило и оскорбило Экзархатова.
– Разве я не гожусь в настоящей моей должности? – проговорил он.
– О боже мой! Кто ж вам это говорит! – воскликнул Калинович. – Но я могу быть переведен; приедет другой, который вас вытеснит, и вы останетесь без куска хлеба.
Экзархатов выпрямился, поднял свою опущенную голову и вообще как-то приосанился.
– Я, Яков Васильевич, сколько себя понимаю, служу не лицам, а делу… что ж мне этого очень опасаться? – проговорил он.
Калинович захохотал.
– Не лицам!.. На службе делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! – воскликнул он и, встав с своего места, начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался с ним заговорить.
– Потрудитесь, пожалуйста, – обратился он наконец к Экзархатову, – написать к завтрему ответ на это. Там спрашивают, на каком основании князь арестован и теперь производится о нем следствие без депутата со стороны дворянства. Пишите, что полицейская власть всякое лицо, совершившее уголовное преступление, имеет право одна, сама собой, арестовать, потому что, пока бы она стала собирать депутатов, у ней все преступники разбежались бы. Кажется, это ясно и понятно? А что при допросах нет депутата, так нигде и никаким законом не вменено следователю в обязанность спрашивать грамотных дворян при каких бы то ни было заступниках, и мне для этого не выдумывать новых постановлений. Насчет откупа отвечайте тоже, что делал с него сбор в пользу города и нахожу это с своей стороны совершенно законным, потому что хоть сотую часть возвращаю обществу из огромных барышей, которые получает откупщик, – так и пишите этими самыми словами.
– Чтоб не оскорбились за выражения… – заметил было Экзархатов.
– А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в службе? – воскликнул губернатор, хватая себя за голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: – На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Экзархатов, потупив голову, вышел.
– Скажи, пожалуйста, отчего это и откуда пошли все эти неприятности тебе? Ты прежде так же служил и действовал, но тебя еще повышали, а тут вдруг…
Калинович в упор и насмешливо поглядел на нее.
– За то, что я не имел счастия угодить моей супруге Полине Александровне. Ха, ха, ха! И мне уж, конечно, не тягаться с ней. У меня вон всего в шкатулке пятьдесят тысяч, которые мне заплатили за женитьбу и которыми я не рискну, потому что они все равно что кровью моей добыты и теперь у меня остались последние; а у ней, благодаря творцу небесному, все-таки еще тысяча душ с сотнями тысяч денег. Мне с ней никак не бороться.
– Говорят, с ней Медиокритский поехал – это зачем? – спросила Настенька.
– Да, воришка Медиокритский… Он теперь главный ее поверенный и дает почти каждую неделю у Дюссо обеды разным господам, чтоб как-нибудь повредить мне и поправить дело князя, и который, между прочим, пишет сюда своему мерзавцу родственнику, бывшему правителю канцелярии, что если им бог поможет меня уничтожить, так он, наверное, приедет сюда старшим советником губернского правления!
Заключив последние слова, губернатор снова захохотал.
– Как же они могут тебя уничтожить? – спросила Настенька.
Калинович пожал плечами.
– Я полагаю, – начал он ироническим тоном, – что помня мои услуги, на первый раз ограничатся тем, что запрячут меня в какую-нибудь маленькую недворянскую губернию с приличным наставлением, чтоб я служебно и нравственно исправился, ибо, как мне писали оттуда, там возмущены не только действиями моими как чиновника, но и как человека, имеющего беспокойный характер и совершенно лишенного гуманных убеждений… Ха, ха, ха!
– Но что ж тебе так беспокоиться? Пускай посылают! Нам с тобой везде будет весело! – возразила Настенька.
Калинович глубоко вздохнул.[134]
– Нет! – начал он. – Это обидно, очень обидно! Обидно за себя, когда знаешь, что в десять лет положил на службу и душу и сердце… Наконец, грустно за самое дело, которое, что б ни говорили, мало подвигается к лучшему.
