Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман - [23]

Бункер будет проинформирован еще до полуночи. Благодаря троллю я начала понимать, насколько Фернандо нуждается в поддержке, благожелательной оценке со стороны, прежде, чем он сможет проникнуться моим взглядом на вещи. Ему было важно, чтобы то, что я делаю, вызывало одобрение у окружающих. Я могу утверждать, что даже теперь, семь лет спустя, на три дома позже, он по-прежнему ждет, когда будет высказано хотя бы одно, а лучше два независимых мнения, чтобы окончательно для себя решить, что ему тоже все нравится.

Окрыленный троллем, Фернандо начал приглашать соседей и коллег зайти быстренько глянуть на преображенную квартиру. Никому не предлагалось присесть, выпить бокал вина. Задача визитеров — провести разведку и доложить еще не охваченной части острова. Я — предмет интерьера, и никто не обращался непосредственно ко мне. Разглядывая воздух в восьми дюймах над моей головой, некоторые из них даже выдавливали из себя что-нибудь простенькое, типа: «Signora, Le piace Venezia? Как вам Венеция, мадам?» Исполнив ритуал, они оглядывались по сторонам и уходили. Позже я поняла, что это вполне принятая форма общения по-венециански и что некоторые из «посетителей» многие годы будут на полном серьезе вспоминать, как прекрасно они провели время в нашем доме. Не чувствуя почвы под ногами, я невольно начала задаваться вопросом, а случится ли это когда-нибудь. Более того, не потеряю ли я себя настоящую, ощущение реальности происходящего. Я играла в дом. Было немножко похоже на время, когда дети еще не вылезли из ползунков, и я как будто играла в куклы. Пожалуй, нет. Тогда я была намного старше.

Хотя Фернандо оставался на собственной земле и занимался тем же, чем и до встречи со мной, его также не покидало ощущение, что он очутился в Зазеркалье. Он двигался по тем же улицам, желал доброго вечера тем же людям, покупал свои сигареты у того же продавца табачных изделий, выпивал тот же самый aperitivo в баре, которому не изменял в течение тридцати лет, но что-то неуловимо сдвинулось. У Фернандо появилось отражение, в котором он и узнавал, и не узнавал себя.

— Это другая жизнь, — уверяла я.

Он спорил. Жизнь всего одна.

— По крайней мере, в той жизни я не был лишь наблюдателем, — заметил он.

В голосе его слышалась сладкая горечь. И привычно подавляемая гневная дрожь. Я размышляла о том, как должен быть одинок в этом мире человек, не пытающийся выбраться из защитной скорлупы, в то время как вокруг бушует жизнь. Я верю в судьбу, в предопределение, но не спрячешь же голову под подушку! Я помню безмятежность юности, когда читала Толстого. «Жизнь все расставит на свои места», — обещал он. Никогда не могла полностью согласиться, хотя и приятно думать, что можно перепоручить судьбе часть собственной работы, чтобы отдыхать время от времени. Но спать, как спал Фернандо, грустно.

Суббота, вечер, плывем в никуда. На палубе вапоретто я вынула из своего баула бутылку «Просекко»; вино, выдержанное в холодильнике в течение часа, приятно холодило нёбо, рассыпаясь на языке щекочущими пузырьками. Фернандо все никак не мог расслабиться, надеясь, что никто не примет его за туриста, но это не помешало ему сделать пару добрых глотков.

— Hai sempre avuto una borsa così ben fornita? У тебя в сумке всегда найдется что-нибудь интересное? — спросил он.

Моя сумка в процессе жизни трансформировалась из изящной дамской штучки в баул для пеленок, объясняла я. Точнее, пыталась объяснить. Мы приспособили к общению некий гибрид наших языков, своего рода самодельный эсперанто. Иногда Фернандо задавал вопрос на английском, а я отвечала на итальянском. Каждый стремился, чтобы другому было удобно. Лодка скользила по темной воде, воздух трогал щеки влажным шелковистым прикосновением, последние лучи заката отливали сначала розовым, потом в цвет янтаря и наконец золотом.

На «Дзатерре» мы пересели в другую лодку и отправились обратно к Сан-Дзаккарии. Было около девяти вечера. Непривычно мало народа вокруг, воздух неподвижен, площадь будто дремала. Шагов не слышно, из открытых окон cafés сквозь безлюдное пространство летели звуки скрипок, Вивальди, Фрескобальди. Вокруг никого не было, и мы танцевали. Мы танцевали, когда музыка закончилась, пока к нам не присоединились неистовые немецкие туристы, шедшие на ужин и решившие поддержать компанию.

— Sei radiosa, — сказал Фернандо. — Ты светишься. Венеция тебе идет. Так не всегда бывает, даже среди венецианцев, а иностранцы чаще всего игнорируются, остаются в тени. Туристы в Венеции невидимки. Это не про тебя, — продолжил он тихо, и не понятно, что было бы для него проще.

Мы решили поужинать в «Маскароне» у Санта-Мария Формоза, который я очень полюбила за время предыдущих визитов. Мне нравилось сидеть за старой деревянной стойкой бара, заставленного большими оплетенными бутылками «Рефоско», «Просекко» и «Торболино». Нам налили по полному бокалу шипучего токайского вина, принесли закуску. На белых овальных блюдах были сервированы: baccala mantecato, мусс из трески; castraure, вареные артишоки; sarde in saor, сардинки в маринаде; fagioli bianchi con cipolle, белая фасоль с луком. Выверенный веками, острый, чувственный вкус. Настоящая Венеция до самых зубчиков вилки.