Тысяча бумажных птиц - [3]

– Двенадцать песен. Бери любую…

– Нет.

– Двенадцать разных Одри…

– И как я, по-твоему, смогу выбрать?

Сидя у озера, Джона тихонечко напевает себе под нос. Все те же первые четыре ноты элегии. Дальше мелодия не сочиняется, хоть убейся.

– Я совершенно не знаю Шуберта, – призналась она на их первом свидании.

– Сказала женщина, говорящая на пяти языках.

– На шести.

Они стояли в этом самом саду, отсветы фейерверка плясали на ее лице, раскрасневшемся от вина. Воздух еще звенел эхом «Аве Марии», и теперь это эхо звучит в голове Джоны и рождает идею. Вдохновленный цитатой из Шуберта, он знает, какой будет надпись. Как здесь заказывают скамейки в память об усопших? Как лучше сделать: обратиться в справочное бюро или позвонить по телефону? И станут ли здесь, как в похоронной конторе, предлагать ему выбор между дубом и красным деревом?

Джона чихает. У него аллергия на пыльцу. Весна – все цветет. Он рассеянно смотрит себе под ноги. К ножке скамейки прилип окурок. Джона сбрасывает его на землю, поддев каблуком, и вспоминает, как Одри курила, обнимая сигарету губами. Он всегда говорил, что ненавидит ее привычку, но, возможно, он просто ревновал, что ее губы не всегда принадлежали ему одному. Сколько раз они целовались за девять лет вместе? Тысячу раз, миллион? Он составляет мысленный список всех поцелуев, которые так любил: поцелуи при встрече, заключавшие в себе рассказ, как прошел ее день, сонное удовлетворение после секса… соблазнительное послевкусие. Соль на ее щеках после ссоры. Долгие поцелуи при расставании, когда пора уходить, но очень хочется остаться. Ее губы, прижатые к его шее, как обещание будущих бессчетных возможностей. И был еще поцелуй, о котором Джона тогда не знал, что он станет последним.

Точно ли это был несчастный случай? Свидетели говорили, у нее не было никаких внешних причин, чтобы резко сворачивать в стену. Джона помнит, как друзья неловко пожимали плечами. «Ты ни в чем не виноват. Депрессия – это болезнь». Ее подруги сокрушались: зачем же так?! Ей было всего тридцать шесть, еще жить и жить. Но у Джоны не укладывается в голове, что его жена решила уйти. Он пытается представить Одри в восемьдесят лет, ее постаревшие губы, прижатые к его губам. Он поднимает глаза к небу. Видишь, от скольких поцелуев ты отказалась.

* * *

Утром в день похорон Гарри чистит ботинки до блеска, словно надеясь избыть чувство вины. Даже сейчас, в пять утра, уже ясно, что день будет жарким и влажным. Кончик шнурка растрепался, Гарри обматывает его скотчем. Вставляет в петлицу гвоздику. От него не ускользает ирония ситуации: гвоздика – dianthus – цветок Бога. Он размышляет об этом в поезде, всю дорогу до Корнуолла.

Церковь – у самого моря. В детстве Одри проводила здесь каждое лето, и Гарри пытается представить, как она бежит босиком по маковому лугу, на коленке краснеет царапина. Но сегодня здесь только родственники и друзья, все, распаренные, в своих лучших парадных нарядах. День пропах жимолостью и потом. Мужчины, закупоренные в костюмы, напряжены до предела. Расслаблены только надгробные камни, развалившиеся на солнышке, точно благостные пьянчуги.

Ритм ожидания меняется поминутно. Гул голосов то громче, то тише: собравшиеся говорят о погоде, потом умолкают, вглядываются в дорогу за лугом, ждут неизбежного прибытия Одри. Ее мать, Тилли, переходит от группы к группе, словно на вечеринке. Непрестанно теребит нитку жемчуга у себя на шее. Громогласно вещает о «болезни» Одри, как будто пытается отменить слово «самоубийство». Ее застывшая улыбка в смазанной помаде почему-то наводит Гарри на мысли об индюке. Наверное, из-за складок на ее сморщенной шее. Из-за того, как она двигает головой, как бы клюет воздух ртом, не переставая растягивать губы в улыбке. Она машет своему молодому любовнику, но тот занят поиском места, где можно счистить с подошвы собачье дерьмо. Его нога неуверенно замирает у края могильной плиты.

Остальные собравшиеся продолжают свой несимметричный, однообразный танец. Почесать руку, посмотреть на часы, улыбнуться кому-то в толпе. Попытаться хотя бы на миг отрешиться от жаркого солнца, от неверия в произошедшее. «Одри всегда была здравомыслящим человеком, не склонным к внезапным порывам». Ее отец, Чарлз Хартман, поднимается на крыльцо церкви, галантный джентльмен, когда-то отчаянный дамский угодник. Сейчас он похож на потертый башмак, который нуждается в полировке.

Женщина, которую они ждут, прибывает на место. Следом за катафалком подъезжает вторая машина, из которой выходит Джона, прикрывая глаза от солнца. Его волосы стянуты в хвост.

Родственники усопшей идут за гробом. Когда процессия входит в церковь, Гарри пробирается внутрь вместе с толпой остальных скорбящих. Усаживаясь на скамью, он вдруг ловит себя на том, что оборачивается ко входу и высматривает Одри. Он представляет, как она войдет и на миг остановится на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку после яркого солнца снаружи. Но она уже у алтаря, лежит в гробу, и никто не стоит в арке света на входе.

Викарий занимает свое место за кафедрой и говорит о блестящем уме Одри, ее академических достижениях, безупречном вкусе и желании быть похороненной в Корнуолле. Избегая всяческих упоминаний о подозрениях в самоубийстве, он говорит о трагической автомобильной аварии, и две женщины в первых рядах начинают рыдать. Но это какой-то уже совсем не человеческий плач. Некая странная скорбная песнь, что разносится эхом по церкви, порождая бурю эмоций. Вступает орган, и собравшиеся рыдают в арпеджио, их решимость не плакать разбивается вдребезги о щемящие аккорды. «Тот, кто доблестно превозмогает все скорби и бедствия». Листок с гимном дрожит в руке Гарри, слова расплываются в трясущиеся кляксы. Гарри сдается и украдкой рассматривает отца Джоны. Крепкий, суровый старик, тоже потерявший жену, кладет костлявую руку на руку сына, передавая ему всю свою силу. Их обоих шатает от горя, и Гарри ловит себя на мысли, как это прекрасно. Прекрасно, когда по тебе скорбят. Тебе нравится, Одри? Ты видишь? Ты чувствуешь?