Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - [42]

Да, Гортензия… Если бы наша гувернантка, мадам Бувье, услышала это, то перевернулась бы в гробу. Помнишь, как она строго муштровала нас из-за произношения? Как била указкой по костяшкам пальцев, если мы ошибались, и гнусавила: «Этоо непррравильно, мадемуазелль!» Но я отвлеклась, n’est-ce pas? Мне пора бы забыть прошлое, но когда я тебе пишу, оно накрывает меня с головой – точно этот новый мир мне приснился, а ты живешь в реальном и хочешь вернуть меня обратно… Увы, поздно, слишком поздно.

Как ты понимаешь, это незавидная участь – очутиться в доме (условном «доме», конечно; это не совсем подходящее слово для описания нашего обиталища) у другой женщины – в моем случае, даже двух – в качестве будущей третьей жены их мужа. Старшая – Тихоня – в отличие от юной, Пера-на-Макушке, совсем не приняла меня. Иногда по ночам я лежу в постели (в том виде, в каком она тут есть) и не могу сомкнуть глаз в смертельном страхе, что она перережет мне горло, если я засну. Положение мое в семействе, как минимум, неловкое. Ну, да, мы ведь совсем разного… так сказать… круга. Боже, я говорю совсем как мать, когда она отчитывала нас за то, что мы водимся с детьми прислуги. … Я осознаю, что происходящее требует совершенно иных понятий, не тех, к каким мы привыкли, и описать тебе здешнюю жизнь – все равно, что толковать дикарям Шекспира … Обычных слов недостаточно… Да, да, Джон Бёрк был прав…

Тем не менее позволь попытаться. Итак, мы живем в шалаше – да, я больше не хочу подбирать слова, в шалаше из звериных шкур; три жены, девочка, подросток-сирота, который усыновлен семьей вождя и ухаживает за внушительным стадом лошадей, ему не принадлежащих, и иногда помогает женщинам выполнять тяжелую работу, младенец и собственно сам Великий Вождь своих Людей, Маленький Волк.

Для шалаша жилище довольно просторно, надо признать. У меня там есть славный маленький уголок… если возможно говорить об углах в круглом шалаше… где я сплю на постели из сосновых лап, звериных шкур и выменянных у белых торговцев одеял. Аромат в нашем «доме» стоит затейливый: запах человеческих тел, земли, по которой мы ходим, шкур, на которых спим, дыма от костра. Вдобавок если жены стряпают, что они делают, кажется, все время, потому что у индейцев нет понятия завтрака, обеда и ужина, едят они тогда, когда проголодаются, а значит, готовить нужно постоянно, – тогда к описанным примешивается и запах стряпни. Иногда он вполне аппетитный, но порой в вигваме стоит такая вонь, что я едва выношу ее, и если тотчас не выберусь наружу и не глотну свежего воздуха, то меня стошнит и сегодня я буду голодать. Как ты помнишь, Гортензия, я всегда любила приготовить что-нибудь необычное на досуге, но пока я не смогла предложить свои услуги на здешней «кухне» – вот видишь, снова я употребляю привычное слово, да меня, если честно, никто и не просит придумывать новые термины. Однако я живу среди них и вправе ждать, что в свою очередь встану к плите… к огню… Может, мои соседки отведают вкуснейшего петуха в вине по-французски, любимое блюдо моего Гарри… Хотя, конечно, сразу возникает вопрос: где я возьму приличное бургундское в этой глуши?.. Но я снова позволяю себе вспомнить прежнюю жизнь, на фоне чего новая кажется опасной, трудной и… невыносимой.

А теперь, милая сестричка, радостные вести. Наконец нам объявили: нас повенчают всех разом на торжественной церемонии завтра вечером. Преподобный Хейр, ожиревший священник-англиканец, посланный сопровождать нас в прерии, проведет христианскую часть обряда. Представь, что ты была бы моей подружкой невесты! И все наше семейство прибыло бы, чтобы поселиться в гостевом… вигваме! Отец, с вечно сжатыми губами, в смятении, и мать, попеременно пускающаяся в слезы и падающая в обморок от страха перед язычниками. Ничего, каждые четверть часа будем подавать ей нюхательную соль. Весело будет! Я, которая всегда умела шокировать родных, на сей раз превзошла себя!

Как я понимаю, массовая свадьба – событие из ряда вон, и у шайеннов никогда не проводилось такой церемонии. Для дикарей таинство бракосочетания – это выкуп невесты (лошадь), хорошая еда и пляски: вот и все, что нужно, чтобы скрепить союз; то есть договор, как у нас с Гарри. Поскольку я не верю ни в религию, ни в институт брака как таковой, я нахожу это вполне подходящим обрядом.

Однако христианское вмешательство усложнило все и для индейцев, и для белых женщин. У них принято долго обсуждать и обдумывать, чтобы прийти к согласию по самым мелким вопросам. Наконец, после «пау-вау» и курения трубок (преподобный Хейр принимал в этом деятельное участие – мужчины, верно, везде одинаковы) стороны пришли к согласию.

Серьезно относятся индейцы и к домашним ритуалам – некоторые их обычаи настолько причудливы, что с трудом поддаются описанию. Не проходит и дня, чтобы я не нарушила какого-нибудь причудливого культурного запрета. Например, благовоспитанная индейская девушка, сидя в вигваме, должна следить, чтобы носки ее ног указывали направо – кроме одного клана племени, живущего в некотором отдалении от основного лагеря и предписывающего своим женщинам сидеть, повернув носки ног влево. Мне неведомо, откуда взялись эти нелепые обычаи, но индейцы соблюдают их со всей строгостью. Мой капитан Бёрк утверждал, что они находятся во власти глупых суеверий. В самый первый день я, конечно, уселась, повернув ступни не туда, что вызвало у прочих обитательниц нашего вигвама возмущенное бормотание и явно им не понравилось. Старая карга начала махать своей клюкой у меня перед носом, кудахча, словно спятившая наседка. Естественно, мне все равно, куда смотрят носки моих ног, и я продолжаю сидеть так, как мне вздумается, а остальные пускай реагируют как хотят. Видишь, Гортензия, – я для индейцев как кость в горле, постоянно «раскачиваю лодку» размеренного существования добропорядочного язычника и уже заслужила репутацию бунтарки… В любом обществе я повторяюсь, ты не находишь?