Тырновская царица - [17]

Он смотрел, как темнеет зелень, а небо приобретает металлический оттенок, и прислушивался к тому, что происходило наверху. «Сам не понимаю, что творится у меня в душе. Впрочем, здесь, на востоке, достоинство — звук пустой. Существует определенный склад ума и следует с ним считаться. Видимо, я в этом отношении не отличаюсь от моих сограждан, — рассуждал он. — В чем моя вина? Ей следует думать только о своем здоровье».

Поскольку наверху медлили, он стал прохаживаться по комнате с выкрашенными в розовое стенами и разглядывал легкую мебель, пока не появилась служанка.

— Барышня одевается. Прошу наверх, господин доктор.

Он оставил шляпу и трость на вешалке в передней и поднялся по деревянной лестнице на выступавший, как эркер, деревянный балкончик в тирольском стиле. Дверь в глубь этажа отворилась, и на пороге показалась Элеонора. Доктор Старирадев почувствовал, как забилось учащенно сердце. Элеонора была одета точно на бал — длинное темное платье, глубокое декольте, открывавшее юную грудь, обнаженные до плеч руки, отливавшие матовым блеском в мягких вечерних сумерках. Высокая прическа делала ее старше, придавала вид дамы. На него пахнуло духами, и в памяти возникла его подружка с Монмартра, всегда встречавшая его разодетая как куртизанка.

— Вы надели корсет! Это для вас убийственно, — сказал он, строго глядя на нее, чтобы остудить ее лихорадочное возбуждение холодностью и деловитостью тона.

Она вся пылала и улыбалась, упоенная своим туалетом и прической. Глаза ее горели. «Не следовало мне приезжать», — мелькнуло у него в мозгу.

— Что же вы не входите? Простите, что заставила вас ждать так долго, — проговорила она, отстраняясь, чтобы дать ему пройти.

Узким коридорчиком доктор прошел в ее комнату, погруженную в вечерний полумрак. Кровать была наспех прикрыта, на туалетном столике лежал скомканный платочек, на канапе — раскрытая книга.

— Вы неблагоразумны. Корсет сдавливает грудную клетку и затрудняет дыхание. Быть может, вам угодно убить себя? Зажгите, пожалуйста, лампу, тут уже темно. Он поставил свой докторский саквояж на низкий пуфик, а сам остался стоять.

— Вы боитесь темноты? По-моему, так лучше, но если вы желаете…

Зашуршало платье, он слышал, как она нервно чиркает спичками, которые ломались и падали на ковер. Огонек бледно осветил фарфоровый шар, и обрамленное широкой бронзовой рамой зеркало золотисто сверкнуло.

— Извольте немедленно снять корсет! — настойчиво произнес он, помогая ей поправить в лампе фитиль.

— Отчего же? Я вам в нем не нравлюсь?

— Полно вам кокетничать.

— А вы оставьте свои докторские замашки, это смешно, — сказала она…

— Я буду вынужден отказаться от дальнейших забот о вашем здоровье, коль скоро вы не следуете моим советам.

Она стояла перед ним, вызывающе глядя ему в глаза. Лампа освещала половину ее лица, вторая половина находилась в тени, и ему почудилось, что в затененном глазу таится какое-то дерзкое решение.

— Мне самой не снять. Помогите. — Она, словно любуясь им, склонила голову набок.

— Но ваше платье… Придется снять платье…

— Застежка на спине.

Он колебался. Как бы не выставить себя в смешном свете… С хмурым видом принялся он расстегивать черные пуговки на темном кружеве. «Она просто смеется надо мной. Отхлестать бы ее хорошенько», — неотвязно вертелось в мозгу.

Тяжелые благоухающие волосы приблизились к его лицу, зеркало отразило вздернутый подбородок, дивный профиль, легкую улыбку на губах. Глаза были закрыты. Его пальцы касались нежной девичьей спины, он почувствовал, что волнуется. Под обнаженными плечами показался корсет, и доктор принялся расшнуровывать его неловкими, нервными движениями. Стягивая с крючков тонкую шелковую тесьму, он слышал свое и ее дыхание. Планки корсета задевали за кружево платья, он не снимался, потому что был завязан еще и спереди.

— Позовите горничную и ступайте в другую комнату, снимите там! Это невозможно! — воскликнул он, сдаваясь.

— Какой же вы неловкий! Помогите хоть снять платье.

Прежде, чем он нашелся, что сказать, она покачнулась, словно ей вдруг стало дурно, и прижалась спиной к его груди. Он увидел обнаженные плечи, ощутил тяжесть ее тела, испугался, что она упадет, и подхватил ее под руки. Она порывисто повернулась и обвила обнаженными руками его шею. Рыдания сотрясали ее, и, пока он искал слова утешения, он увидел в зеркале себя и ее, повисшую на нем, прячущую лицо меж лацканами его пиджака. И понял, что исправлять ошибку поздно. «Будь что будет. Она все равно умрет». Решив это, он поцеловал ее в плечо. И услыхал: «Ты ведь любишь меня… Хоть немножко, пока я еще хороша собой. Я умру…»

— Нет, ты не умрешь, не умрешь! Помилуй, что ты говоришь! — сказал он, прислушиваясь, не приехали ли ее родители.

Но услышал лишь трели соловьев, и майский вечер хлынул в его душу, причинив боль. Молнией пронеслось воспоминание об июньской ночи, проведенной на виноградниках под открытым небом, и породило мечту пережить такие же волшебные, счастливые часы с той, которую он сейчас держал в объятиях. Он вздрогнул, сердце защемило от жалости к ней. Он попытался открыть ее лицо, но она продолжала всхлипывать на его груди, и сквозь плач нельзя было разобрать слова, вырывавшиеся судорожно, по слогам. «Прячет рот, боится меня заразить. Бедняжка!» — мелькнула мысль, и, подняв ее голову, он поцеловал ее в губы, чувствуя, как она трепещет в его руках, готовая ему отдаться.