Тырновская царица - [15]

— Самовар внизу. Принести?

— Не нужно.

Марина повернула свою красивую голову к гостье, поклонилась, как доктор ее учил, и все так же спокойно и плавно вышла из комнаты.

Наступило молчание.

— Вы говорили, что ваша прислуга старуха?

Доктор ложечкой наливал в чашку гостьи коньяк, делая вид, будто не замечает ее волнения. Элеонора покусывала нижнюю губку и пыталась перехватить его взгляд.

— Она пошла навестить родных. Вы же слышали.

— А это разве не ваша служанка? — девушка взяла в руки чашку, далеко отставив мизинец, словно боялась его обжечь.

— Марина моя помощница. Помогает мне при операциях, встречает пациентов, — проговорил он недовольно, даже хмуро.

— Красавица.

— Да, недурна. — Он налил себе коньяку и одним духом выпил.

— Она постоянно живет у вас?

— Нет, когда возникает необходимость, в особых случаях…

Она пристально посмотрела на него, и он почувствовал, что вот-вот смешается. На ее лице опять вспыхнула улыбка, на сей раз не просто насмешливая, а язвительная, и это вызвало в нем раздражение.

— Она отличная помощница. Я обучил ее и не могу без нее обойтись, — сухо и резко произнес он, желая положить конец неприятному разговору. — Впрочем, если вас это так интересует, расскажу все, что о ней знаю. Она жена почтальона по имени Кольо…

Он холодно улыбнулся, заметив, как на ее щеках вспыхнули два алых пятна, а лучистые глаза померкли…

— Я слыхала, ее называют Тырновской царицей. — Элеонора рассмеялась, и вновь на лице ее появилась улыбка, в которой теперь читалось уже презрение.

Эта барышня позволяет себе заглядывать в его интимную жизнь, изобличать во лжи, злорадствовать, ехидничать, да еще и допрашивать, предъявляя права, какие имела бы только, объяснись он ей в любви, будь она его невестой или женой. Впервые в его душе поднялась волна враждебности к этой Беатриче, которая своей девственной чистотой и влюбленностью посягает на его мужскую свободу.

— Я удовлетворил, насколько мог, ваше любопытство, мадмуазель См и лова. Вероятно, до вас дошли кое — какие сплетни относительно моей помощницы. Не станем более касаться подобных материй, — сказал он, пряча досаду под любезным, однако решительным тоном и устремив на девушку жесткий взгляд своих серых глаз.

— О да… Мне и без того пора. Родители ждут меня к обеду и, должно быть, беспокоятся.

Она посидела в кресле еще несколько секунд, неожиданно зарделась, поставила на стол недопитую чашку с чаем, поднялась и, не глядя на него, направилась к двери.

Он с испугом подумал, что сейчас она разрыдается. Вместо того, чтобы растрогать, эта мысль привела его в еще большую ярость. «Что делать? Не могу же я объясниться ей в любви! Это свяжет меня еще больше… Ничего, пусть уходит, потом успокоится…» — решил он. Помог ей надеть шубу и проводил до входной двери. Марина кликнула кучера.

— Я провожу вас домой.

— Нет, нет. Незачем. Здесь близко и время обедать.

Настаивать он не стал, усадил ее в коляску и дождался, когда она скроется из виду. Он испытывал облегчение, хоть и понимал, что она будет страдать и, возможно, разлюбит его. Но, в сущности, не так уж трудно будет, если понадобится, утешить и успокоить ее.

Он поднялся в кабинет, налил себе еще коньяку. Марина пришла убрать посуду.

— Ты знаешь эту барышню? — спросил он, барабаня пальцами по столу.

— Как не знать, чахоточная, купцова дочка, у него магазин большой на Ополченской, стеклянной посуды. Ясно дело, знаю. И купца знаю. Богачи.

Марина лукаво улыбнулась. Она обошла стол, и ее колено прикоснулась к его колену.

— Бедняжка, красивенькая из себя, но то ли проживет годика два-три, то ли нет. Уж не крутишь ли ты с ней любовь? Доктор, чай, понимаешь, что из этого может выйти…

— Выпей со мной коньяку, — предложил он, повеселев, и обнял ее за талию. — Марина, ты прелесть!

Она прибирала посуду, а он молча любовался ею. Марина улыбалась, и в ее веселых ясных глазах читалось желание приласкаться к нему.

— Накрывай на стол, будем обедать, — сказал он. Ему захотелось побыть одному.

Пока она спускалась по лестнице, доктору вспомнилось, как недавно ночью, лежа с ним рядом, довольная и счастливая, Марина упрекнула его в том, что он ничего не делает, чтобы ускорить ее развод. Она сказала тогда: «Тебе стоит только словечко замолвить, и в митрополии сразу послушаются». Он растолковал ей, что без согласия мужа развода не дадут, должно пройти три года, чтобы брак считался расторгнутым. Она помрачнела и неожиданно произнесла: «Чего бы тебе не взять меня в жены? Я из простых, но всему выучусь… По любви жить с тобой стала», — и тут же в испуге зажала себе рот рукой, словно сказала что-то постыдное. И поскольку он молчал, было слышно, как она прошептала: «Господи, рехнулась я!» и когда, пряча лицо, она прижималась к нему, он чувствовал соленый вкус ее слез. Его рука гладила ее плечи, и ему впервые пришло в голову, что с нею его жизнь будет легкой и счастливой. Он тогда подивился, что подобная мысль могла закрасться ему в голову, но сейчас вновь припомнилось все, о чем он размышлял той ночью: вполне вероятно, что Элеонора, если он на ней женится, все же умрет, и это поставит его в крайне неудобное положение — зять, живущий в доме тестя, неминуемо напряженные отношения, — ведь рано или поздно придется жениться вторично… И вряд ли будут дети, тогда как Марина родит ему здоровых, красивых детей. К этим соображениям добавлялось и то, что года через два-три он разбогатеет и получит возможность отстроить не только хороший собственный дом, но и частную лечебницу…