Тяжкие повреждения - [35]

— Какой он? — спрашивает она и замечает, как они переглядываются, двое мужчин в синих формах, со всеми этими значками и ремнями.

Тот, что постарше и повыше, неопределенно пожимает плечами. Бугай, вот как таких называют. Есть люди, которые, как ей кажется, неплохо бы смотрелись на прилавке мясника: разделанные на бочок, филе и отбивные. Этот — сочный. Много замечательного мяса с прослойками жира. Не то что тот парень, тощий, кожа да кости.

— У него уже были неприятности, — говорит большой полицейский. — Кое в чем его подозревали, подворовывал, в магазинах воровал, дрался, всякое такое. Правда, ни в чем его не обвиняли, и ничего серьезного он не натворил. Ничего, что давало бы основания ждать от него чего-то вроде этого.

Ей тоже так казалось, когда она видела, как он слоняется по городу с друзьями. Просто мальчишка, у которого на уме ничего особенного и ничего плохого тоже.

— По-моему, он, как бы это сказать, удивлен. Тем, насколько плохо все сложилось. Тем, как серьезно для него все обернулось.

Интересно, а он понимает, как удивлена Айла? Как плохо все сложилось для нее, как серьезно все обернулось?

— Сколько ему?

— Семнадцать. Что-то случилось с матерью, они с отцом переехали к бабушке. Они от него ничего такого тоже не ждали.

Айла знает, как это бывает. Иногда кто-то слишком близок к тебе, так близок, что расплывается перед глазами. И начинаешь додумывать и, возможно, теряешь осмотрительность. И в результате — то, чего не ждешь.

— Он, в общем, почти во всем сознался, так что нам скорее всего не придется вас тревожить. Просто мы хотели, чтобы вы знали, что парня задержали, дело сомнений не вызывает, так что можете не волноваться из-за этого, просто постарайтесь поскорее поправиться.

Он немного смущен; возможно, понимает, что многие слова, например волноваться, теперь к ней неприменимы и выходят за пределы ее возможностей. Теперь все мучаются со словами, обнаруживая (иногда слишком поздно), что глаголы, обозначающие действие, пусть даже приглушенное действие, как волноваться или стараться, использовать нельзя. Ей уже приходилось бывать в ситуациях, когда окружающие не знали, какие слова можно безопасно употреблять. Если точнее, то Джеймс заставил всех замолчать, по крайней мере вокруг нее.

Что хуже — та беда или эта? Нет, это все равно что выбирать: апельсины или яблоки. Если бы стреляли в Джеймса, а не в нее, были бы, наверное, яблоки и яблоки.

— Спасибо, — говорит она полицейским, — что пришли.

— Да, мы вас будем держать в курсе дела. И — удачи.

В семнадцать все такие глупые. Едва угадывают вдали уступы и обрывы причинно-следственных связей. Совершенно не ощущают близость смерти, даже когда, как у Айлы, отец умирает почти у них на глазах. Если думают о надежде, то она расплывчато-розовая. В семнадцать все безжалостны. Остальной мир просто не существует. Некоторые взрослеют и перерастают это, некоторые нет. Сейчас она сама, как семнадцатилетняя, больше всего занята собой, и ей нет дела до кого-либо еще.

Хотя этот парнишка, который попался и признался, и сейчас, наверное, сидит там, в шоке от того, что произошло, — вот он ей интересен. Какое-то воспоминание. Какая-то связь, если и не привязанность.

Траекторию пули едва ли можно счесть привязанностью.

Когда Айле исполнилось семнадцать, отец уже умер. Медленно, мучительно, всего в сорок пять лет, слишком молодой. Айла, которой в то время было только пятнадцать и шестнадцать, не переживавшая прежде ни расставаний, ни тем более потерь, с тупым интересом следила за тем, что происходило. Оно ползло и ползло. Симптомы и состояния накладывались друг на друга, перекрывали друг друга. Айла старалась не верить. Ей казалось, как может казаться запутавшемуся, невежественному подростку, что, отказываясь нечто принимать, она это предотвращает, отгораживается от этого.

Конечно, она ошибалась.

Отец начал временами присаживаться и кашлять. Потом он стал кашлять так сильно, что выкашливал кусочки себя самого в салфетки, которые постоянно носил с собой. Потом он перестал ходить на работу и целыми днями лежал в постели. Иногда он задыхался, и глаза у него делались огромными и безумными. Но все равно, когда ее усадили на родительскую кровать и сказали, что ему пора в больницу, это было неожиданно. Они не ожидали, что для нее это будет неожиданностью. Она не понимала, что значит пора. Он взял ее за руку, рука у него была худая и хрупкая. Она очень многого не могла толком понять.

После школы она чаще всего шла к нему в больницу и видела, как ему все реже удается улыбнуться, заговорить или даже приподняться, а потом все пропало в наркотическом тумане. И конце концов ее вызвали из класса в кабинет директора. Там ее ждала мама. Она обняла Айлу и сказала:

— Прости, лапонька. Папа умер. У него был сердечный приступ. Мы такого не ожидали. Мы думали, что у него только это, что еще есть время.

Это означало рак.

— Что? — Айла вырвалась из рук Мэдилейн, потому что о чем та думала? Почему никто не сказал: «Смотри, вот что произойдет. Смотри. Смотри. Смотри».

Может быть, кто-нибудь и говорил.

— Все случилось сразу, — сказала Мэдилейн. Она, конечно, плакала, но еще она довольно скоро как-то посветлела, как будто избавилась от невыносимой тяжести. Это Айлу тоже потрясло.