Тяжелый круг - [19]

Только через несколько дней, когда шел он по раскисшей от дождя дороге, понял, что ему же легче: подковы помогали ступать тверже, не срываться на подъемах и спусках. И когда потом его еще много раз ковали, он не препятствовал: понимал — надобно.

Да, когда необходимо, можно и стерпеть, но зачем сейчас-то поднимать на него подколенник? Он дюжий к терпеливый, но ведь не трехжильный!

А человек ударил его в четвертый раз. И согнулся Бурушка под ударом, рухнул в трясину.

Неумный и жестокий человек, опьянев от собственной власти, поднял дрын снова. И ударил бы, но его остановил чей-то голос:

— Утопист скотина — отвечать будешь!

И перетрусил бритоголовый, обежал вокруг, готов целовать Бурушку в покрытые пеной бешенства и бессилия губы:

— Бурушка, вставай! Но-о, милый, но-о, родной!

Бурушка встал, конечно, но потом еще несколько раз падал, и лежать в зыбкой, пахнущей гнилью трясине было ему приятно. Поднимаясь, успевал украдкой щипнуть клок травы и хоть чем-то скрасить сегодняшнее ужасное житье.

А когда кончились работы, Бурушка подождал, пока с него снимут хомут, и, боясь преследования, стремглав помчался к деревне. Если бы люди, от которых он убегал, что-нибудь смыслили в лошадях, они бы восхитились стройностью и легкостью, с какой летел, стелясь над землей, только что забитый и униженный, а сейчас вновь ощутивший первозданную радость воли и удали Бурушка! Но они не могли восхититься, они смогли только поднять панику:

— Удрал!.. А вдруг что не так?

— В погоню!

Шофер нажал на стартер, «газик» фыркнул и запылил вслед за Бурушкой.

Побег лошади представлялся им бедствием, но напрасно — Федя только слегка упрекнул бритоголового, сказав:

— Всякая лошадь дорогу домой знает. А Бурушка подавно. В другой раз подвязывайте повод, чтобы не болтался.

Бритоголовый, довольный, что так все здорово обошлось, соврал:

— Я подвязывал, да видно, неважнецки… Видно, отвязался он.

Бурушка стоял в стороне, задумчиво смотрел на фырчащую машину, на лысоголового обидчика, и не было в его глазах ни упрека, ни муки, а было лишь равнодушие, с каким воспринимал он неустроенность своей жизни: предстоящие радости ночного, когда Федя оседлает его и погонит со всем табуном к речке, так же мало волновали его, как и перенесенные днем страдания.

И наутро, когда позвали его на работу, погнали на тот же постылый луг, он шел по-прежнему безропотно, готовый, как и вчера, как и третьего дня, что есть сил тянуть лямку.

Бритоголовый говорил о Бурушке всяческие гадости и не захотел работать с ним. Бурушка попал в руки нового погонщика — паренька застенчивого и совсем неумелого. Напуганный рассказами бритоголового брехуна, паренек решил подкупить Бурушку: ни единого раза не ударил его, ни разу голоса не повысил, а за каждую ездку поощрял куском хлеба. Бритоголовый осудил:

— Есть такая поговорка: «Запряг — гони, распряг — корми».

Паренек, однако, продолжал стравливать Бурушке хлеб, несколько раз бегал на стан, где готовился обед, за новыми батонами и ржаными кусками, набивал ими карманы штанов и пазуху.

Бурушка скоро привык к тому, что как только он допрет копешку до того места, где ставится стог, то получит горбушку. А паренек ликовал:

— С самой норовистой лошадью надо уметь обращаться! Видите, как ходит! Таскает, будь здоров.

Бурушка, склонив голову, слушал бахвальство без осуждения. Нынче ему, конечно, крупно повезло: не бьют, не погоняют, хлебом кормят, грунт под ногами поплотнее и посуше вчерашнего, а копешки поменьше и полегче. Правда, коновод подвернулся еще дурее, чем вчера. Из-за его бестолковости веревка, которой цепляют вороха сена, запутывалась у лошади в ногах. Паренек растерянно охал, начинал зачем-то развязывать супонь и никак не мог сообразить, что нужно просто подать коня назад. Бурушке приходилось самому догадываться об этом, и он, потянув время, снисходительно переступал через веревку.

Вечером пришел бригадир, и выяснилось, что Бурушка под руководством бестолкового транжирщика хлеба вывез очень мало сена, даже на один трехтонный стог не хватало. Бритоголовый, который был у шефов за главного, сказал, что завтра он прихватит одного слесаря, родившегося в деревне и умеющего обращаться с лошадьми на «ты».

Так оно и произошло. Слесарь, который «родился в деревне» и которого все называли запросто Колюхой, сразу же по-хозяйски взнуздал Бурушку, потрепал по пропыленной гриве, обнял мускулистую упругую шею, не думая совсем, что тот может куснуть его или наступить копытом на ногу, — правда, что на «ты».

А когда на луг пришли — власть и сила были в каждом его оклике. У такого хозяина нельзя было симулировать усталость и ложиться в тину, нельзя было рассчитывать на поблажку. Колюха без роздыха работал сам и из Бурушки выжимал все, что можно, хотя и не бил его, не мучил, даже давал временами передохнуть, пощипать травы.

У Бурушки началась опять жизнь привычная, без впечатлений. Изо дня в день делал он бездумно одно и то же, напрягался, всхрапывая от усталости. Когда идти было совсем невмоготу, он просительно скашивал глаза на парня, и тот сразу понимал, верил и говорил сочувственно:

— Постой, Бурушка, отдохнем.