Тяжелые бои на Восточном фронте - [88]

Все свое имущество, потрепанный мундир и часы, подарок матери на Рождество, я оставил в подвале и вышел в город в кожаных штанах Шенка. Моя коричневая эсэсовская рубашка не была видна под свитером, поэтому вряд ли я мог из-за нее вызвать чье-нибудь враждебное внимание. Кроме того, я захватил с собой документы, удостоверяющие мою личность, и свою солдатскую книжку, которую засунул за голенище сапога.

Стояло безмятежное утро, вокруг царила идиллия, наполненная тихими звуками, обещавшими мирный солнечный день. Легкий ветерок шевелил листву придорожных деревьев, когда я вышел из ворот госпиталя и направился в сторону городка Кёнигслуттер-ам-Эльм. В эти мгновения тяжело было поверить, что жестокая война, раздиравшая Европу, наконец-то закончилась. В состоянии радостного возбуждения, пронизывавшего каждую клеточку моего молодого организма, я шел в город, радуясь покою и утренней свежести. Я выжил!

Внезапно на мое правое плечо легла чья-то тяжелая рука, и я застыл на месте.

– Эсэсовец?

Ледяной озноб пробежал по моей спине.

– Да… «Лейбштандарт»…

– Вы пойдете с нами.

– Но я шел…

– Я сказал, следуйте за нами!

Рука крепче сжала мое плечо. Я оглянулся и увидел трех крепких мужчин в форме. На правых руках у них имелись повязки с надписью «Вспомогательная полиция» и официальная эмблема американских военных властей.

– Куда вы направляетесь?

– Мне требуется получить разрешение бургомистра на пребывание в госпитале на период излечения.

– В офисе бургомистра вы никого не найдете, – усмехнулся солдат, задержавший меня. – Все закрыто. Вы что, не знаете, какой сегодня день?

Как оказалось, я имел глупость забыть, что сегодня воскресенье, поэтому не оставалось ничего другого, как позволить им отвести меня в тюрьму. Примерно в шесть вечера в мою камеру пришли. После долгих расспросов меня обыскали и нашли мою солдатскую книжку. Один из моих тюремщиков раскрыл ее с выражением отвращения на лице, вырвал портрет Гитлера, бросил его на пол и только после этого принялся изучать документ. Когда дознаватель вернул мне солдатскую книжку, я подобрал портрет фюрера с пола. Впрочем, никто не возражал. Ко времени окончания допроса я чувствовал себя совершенно обессилевшим от голода и жажды и решил задать вопрос:

– Прежде чем вы уйдете, разрешите спросить?

– Да, в чем дело?

– Я военнопленный?

– Да.

– Тогда вы должны обращаться со мной соответственно. С момента задержания мне не давали ни еды, ни питья. Вы обязаны меня накормить.

Американцы покинули камеру, не удостоив меня ответом. В коридоре они принялись о чем-то говорить между собой, но я не смог ничего разобрать. Вскоре один из полицейских вернулся, и мы с ним вполне мирно побеседовали, а примерно через час появились и его два товарища, которые принесли мне поднос, уставленный едой. Меня поразило количество и качество предложенного обеда: горячий суп, свежий хлеб, великолепная салями и сливки. Мне пришлось совершить над собой усилие, чтобы не наброситься жадно на еду и расправиться с ней как можно скорее.

Арестовавшие меня солдаты оставались в моей камере несколько часов, и мы болтали с ними о войне и о моей жизни в Берлине. Естественно, я тоже расспрашивал об их жизни, и вскоре выяснилось, что все трое провели какое-то время в концлагере Дахау близ Мюнхена. Американцы выглядели вполне здоровыми, и я поинтересовался, как им удалось сохранить свой вес.

– Мы просто пили много воды, – сказал один из них, поглаживая живот.

Мне показалось, что он просто насмехался надо мной. Трудно было поверить, что вода, которую они пили, чтобы заглушить чувство голода, могла позволить им оставаться такими здоровыми.

На следующее утро на пороге моей камеры появился другой охранник.

– Мне необходимо получить разрешение бургомистра на пребывание в госпитале, – сразу заявил я ему. – К тому же мне требуется перевязать раны. Когда вы позволите мне вернуться в госпиталь?

– Вы туда не вернетесь, – ответил охранник.

За предыдущий день повязки у меня на ранах изрядно загрязнились, и возникла серьезная опасность заражения. Время от времени я громко кричал сквозь прутья на двери камеры, требуя к себе внимания, однако на мои протесты никто не отвечал.

– Где те трое, что привели меня сюда? – завопил я наконец, в надежде, что мои вчерашние собеседники проявят больше сочувствия к моей беде.

– Охотятся на эсэсовцев, – расхохотался новый охранник.

Дни в одиночном заключении тянулись невыносимо долго. Не было ни малейших признаков, что у меня появится сокамерник, с которым я мог хотя бы поговорить. Изоляция начала сказываться на моем моральном состоянии. Теперь большую часть времени я проводил, думая о родителях и Ингеборге.

В один из дней дверь камеры резко распахнулась, и я вскочил с тюфяка, на котором предавался воспоминаниям. В дверях появились шесть крепких американских солдат с автоматами в руках. И все они взяли меня на прицел. Мимо них протиснулся офицер и спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Нет, практически нет, – ответил я, изо всех сил стараясь не делать резких движений, чтобы не нервировать лишний раз охранников.

Офицер кивнул в сторону выхода, давая понять, что мне следует покинуть камеру.