Тяжёлая лира - [3]

Лишь явно мне, что некий отсвет новый

   Лежит на всем.

17 декабря 1917

«О, если б в этот час желанного покоя…»

О, если б в этот час желанного покоя

Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!

Ты плакала бы, маленькая Хлоя,

И на меня боялась бы смотреть.

А я три долгих дня лежал бы на столе,

Таинственный, спокойный, сокровенный,

Как золотой ковчег запечатленный,

Вмещающий всю мудрость о земле.

Сойдясь, мои друзья (невелико число их!)

О тайнах тайн вели бы разговор.

Не внемля им, на розах, на левкоях

Растерянный ты нежила бы взор.

Так. Резвая — ты мудрости не ценишь.

И пусть! Зато сквозь смерть услышу, друг живой,

Как на груди моей ты робко переменишь

Мешок со льдом заботливой рукой.

12 марта — 18 декабря 1915

«Милые девушки, верьте или не верьте…»

Милые девушки, верьте или не верьте:

Сердце мое поет только вас и весну.

Но вот уж давно меня клонит к смерти,

Как вас под вечер клонит ко сну.

Положивши голову на розовый локоть,

Дремлете вы, — а там — соловей

До зари не устанет щелкать и цокать

О безвыходном трепете жизни своей.

Я бессонно брожу по земле меж вами,

Я незримо горю на легком огне,

Я сладчайшими вам расскажу словами

Про всё, что уж начало сниться мне.

1912, 5 августа 1916

Швея

Ночью и днем надо мною упорно,

Гулко стрекочет швея на машинке.

К двери привешена в рамочке черной

Надпись короткая: «Шью по картинке».

Слушая стук над моим изголовьем,

Друг мой, как часто гадал я без цели:

Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим

Иль над матроской из белой фланели?

Вот, я слабею, я меркну, сгораю,

Но застучишь ты — и в то же мгновенье,

Мнится, я к милой земле приникаю,

Слушаю жизни родное биенье…

Друг неизвестный! Когда пронесутся

Мимо души все былые обиды,

Мертвого слуха не так ли коснутся

Взмахи кадила, слова панихиды?

3 марта — 30 декабря 1917

На ходу

Метель, метель… В перчатке — как чужая

   Застывшая рука.

Не странно ль жить, почти что осязая,

   Как ты близка?

И всё-таки бреду домой с покупкой,

   И всё-таки живу.

Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,

   Сон наяву!

Еще томят земные расстоянья,

   Еще болит рука,

Но всё ясней, уверенней сознанье,

   Что ты близка.

7 февраля 1916

Утро

Нет, больше не могу смотреть я

   Туда, в окно!

О, это горькое предсмертье, —

   К чему оно?

Во всём одно звучит: «Разлуке

   Ты обречен!»

Как нежно в нашем переулке

   Желтеет клен!

Ни голоса вокруг, ни стука,

   Всё та же даль…

А всё-таки порою жутко,

   Порою жаль.

16 ноября 1916

В Петровском парке

Висел он, не качаясь,

На узком ремешке.

Свалившаяся шляпа

Чернела на песке.

В ладонь впивались ногти

На стиснутой руке.

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И, перед этим солнцем

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

27 ноября 1916

Смоленский рынок

Смоленский рынок

Перехожу.

Полет снежинок

Слежу, слежу.

При свете дня

Желтеют свечи;

Всё те же встречи

Гнетут меня.

Всё к той же чаше

Припал — и пью…

Соседки наши

Несут кутью.

У церкви — синий

Раскрытый гроб,

Ложится иней

На мертвый лоб…

О, лёт снежинок,

Остановись!

Преобразись,

Смоленский рынок!

12–13 декабря 1916

По бульварам

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,

Как больная рыба по дну морскому.

Трамвай зашипел и бросил звезду

В черное зеркало оттепели.

Раскрываю запекшийся рот,

Жадно ловлю отсыревший воздух, —

А за мной от самых Никитских ворот

Увязался маленький призрак девочки.

25 марта — 17 апреля 1918

У моря

А мне и волн морских прибой,

   Влача каменья,

Поет летейскою струей,

   Без утешенья.

Безветрие, покой и лень.

   Но в ясном свете

Откуда же ложится тень

   На руки эти?

Не ты ль еще томишь, не ты ль,

   Глухое тело?

Вон — белая вскрутилась пыль

   И пролетела.

Взбирается на холм крутой

   Овечье стадо…

А мне — айдесская сквозь зной

   Сквозит прохлада.

Июль 1917, Коктебель — 8 декабря 1917, Москва

Эпизод

…Это было

В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных, —

В одно из утр пятнадцатого года.

Изнемогая в той истоме тусклой,

Которая тогда меня томила,

Я в комнате своей сидел один. Во мне,

От плеч и головы, к рукам, к ногам,

Какое-то неясное струенье

Бежало трепетно и непрерывно —

И, выбежав из пальцев, длилось дальше,

Уж вне меня. Я сознавал, что нужно

Остановить его, сдержать в себе, — но воля

Меня покинула… Бессмысленно смотрел я

На полку книг, на желтые обои,

На маску Пушкина, закрывшую глаза.

Всё цепенело в рыжем свете утра.

За окнами кричали дети. Громыхали

Салазки по горе, но эти звуки

Неслись во мне как будто бы сквозь толщу

Глубоких вод…

В пучину погружаясь, водолаз

Так слышит беготню на палубе и крики

Матросов.

И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожный

И всё опять мне прояснилось, только

В перемещенном виде. Так бывает,

Когда веслом мы сталкиваем лодку

С песка прибрежного; еще нога

Под крепким днищем ясно слышит землю,

И близким кажется зеленый берег

И кучи дров на нем; но вот качнуло нас —

И берег отступает; стала меньше

Та рощица, где мы сейчас бродили;

За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев

Уже видна поляна, и на ней

Краснеет баня.

                     Самого себя

Увидел я в тот миг, как этот берег;

Увидел вдруг со стороны, как если б

Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,

Закинув ногу на ногу, глубоко