Ты знаешь, что хочешь этого - [40]

Частью этих ритуалов было то, что разговоры сохранялись в тайне – разумеется, от Рейчел, но еще и от его родителей, и от всех вообще. Он перевесил телефон в своем логове от компьютера к кровати. Включал вентилятор за дверью, чтобы создать фоновый белый шум. Принимал душ, чистил зубы и забирался под одеяло. Еще до того, как Анна отвечала на звонок, кожа у него делалась горячей, почти лихорадочно.

– Привет.

– Привет.

Голоса у них были сипловатые и тихие; они мурлыкали, думал Тед, как будто лежат рядом в постели и перешептываются поверх подушки. Он закрывал глаза и представлял это.

– Как день прошел? – спрашивал он.

– А… Сам знаешь.

– И все-таки. Расскажи, мне интересно.

И когда Анна начинала рассказывать, как прошел день («Ну, я проснулась в четыре утра, потому что гребаная команда гребаной Шариз…»), Тед медленно гладил себя по груди и ребрам, представляя, что это рука Анны, и его кожа покрывалась мурашками под ее пальцами.

Говорил он в этих беседах мало, ограничиваясь сочувственными «ох ты» и «о нет». Как-то раз, когда голос у Анны был особенно расстроенный, он сказал:

– Как мне жаль, – и добавил одними губами: – Моя хорошая.

Тем временем его рука медленными чувственными кругами опускалась вдоль тела, скользила вдоль резинки боксеров, под эластичную полосу, робко начинала гладить край волос на лобке.

– Расскажи про Кейтлин, – говорил он, когда Анне, казалось, уже нечего было рассказывать.

Кейтлин была мачехой Анны. Тед начинал играть со своим членом – постукивать кончиками пальцев, пробегать по стволу.

– Думаешь, отец ей возразит или примет ее сторону?

– Да ты что, издеваешься? – почти взвизгивала Анна.

– Шшш, шшшш… – успокаивал ее Тед. – У Шариз тренировка через четыре часа.

– В жопу Шариз, – шептала Анна.

Тед смеялся. Анна тоже смеялась. Он почти чувствовал ее дыхание на лице. Он сжимал член, выгибаясь от наслаждения, и стискивал зубы, чтобы не издать ни звука.

– Ты засыпаешь? – наконец спрашивал он.

– Да, – отвечала Анна.

– Хочешь, уснем вместе?

– Да… но тебе так рано вставать…

– Нормально, – отвечал он. – Посплю в читальном зале.

– Ты милый, Тед. Мне нравится с тобой засыпать.

– Мне тоже нравится с тобой засыпать. Спокойной ночи, Анна.

– Спокойной ночи, Тед.

– Сладких снов, Анна.

– Сладких снов, Тед.

В тишине, которая наступала после, он представлял, что Анна смотрит на него с завороженным отвращением; представлял, как она к нему прикасается; представлял, что на другом конце провода, во влажной новоорлеанской ночи, Анна, мучаясь от желания, трогает себя и думает о нем. Он слушал, как она вдыхает и выдыхает, а его рука не прекращала работу под одеялом. Ему было стыдно, конечно, но тепло стыда разливалось по его паху, увеличивая удовольствие. Кончал он бурно, не издавая ни звука кроме тех, что можно было объяснить сонным дыханием. Только полностью успокоившись, когда у него замедлялись и пульс, и дыхание, он отваживался прошептать:

– Анна, ты спишь?

Он представлял, как Анна лежит без сна, широко открытыми глазами глядя в потолок, и сердце ее полно желания, но ответом была тишина.

– Я люблю тебя, Анна, – шептал он и вешал трубку.

А потом наступили зимние каникулы, и Анна собралась домой. Увидится ли с ней Тед? Конечно, он с ней увидится. Они же, можно сказать, лучшие друзья! Они разговаривали каждый вечер. Она сказала:

– Ты всегда был рядом, всегда.

Ясное дело, он с ней увидится. Вопрос только в том – когда.

И где.

И как.

Договариваться с Анной, когда они учились в школе, было делом тонким, как хирургия, и временами таким же калечащим. Если он открыто звал ее потусить, она всегда улыбалась и говорила:

– Конечно! Отлично! Позвони завтра, договоримся.

Только некоторое напряжение губ и тяжелый выдох позволяли предположить, что он навязывается. Но в итоге всегда в последнюю минуту что-то возникало или, когда он пытался уточнить детали, она не брала трубку. Если он пенял ей на необязательность или вообще упоминал о сорванных планах, вместо того чтобы притвориться, что их изначально не существовало, она отстранялась еще больше, так он начинал себя стыдиться за то, что надавил.

С другой стороны, она радостно посвящала его в свои планы, касавшиеся других, изливая нескончаемый поток информации об экскурсиях, на которые собиралась, о подробностях свиданий и вечеринок, которые вот-вот состоятся. Пока он, не жалуясь, слушал бесконечные описания того, что должно было случиться без его участия, была по крайней мере тридцатипроцентная вероятность, что Анна в последнюю минуту передумает, заявит, что не в силах вынести груз того, что запланировала, и решит вместо этого потусить с ним. Приедет к нему и свалится в преувеличенном облегчении: «Я так рада, что мы здесь, я так не хотела на очередную вечеринку у Марии». Как будто они оба были в равной мере зависимы от обстоятельств и одинаково не сознавали распределения власти, существовавшего в их «дружбе».

Но что-то же между ними изменилось! Теперь-то она не будет с ним обращаться, как тогда, не после того, как сказала: «Ты всегда был рядом, всегда, но я никогда этого не ценила, я принимала все как должное». Чем еще могли быть эти слова, как не признанием? И что такое признание, как если не обещание, то желание измениться? Ему нравилось, как ее голос немножко пресекался на втором «всегда». Когда они будут жениться, она могла бы включить это в свадебную клятву: «Ты всегда был рядом, всегда». Ты всегда был рядом, всегда. Ты всегда был рядом, всегда.