Ты знаешь, что хочешь этого - [37]

Тед, насколько было возможно, избегал близкого контакта с Рейчел. Он редко ласково к ней прикасался и, когда они целовались, не открывал рта. Он понимал, что это ее беспокоит, но ему казалось, что он поступает хорошо: раз уж она ему не нравилась, у него не было права подталкивать ее ко всякому сексуальному. В конце концов, если бы он что-то сделал, а потом расстался с ней, у нее были бы все основания вернуться к трибуналу и обвинить его в том, что он ее использовал ради секса. Поэтому, следуя такой логике, единственное, как он мог снять с себя вину, это сделать так, чтобы Рейчел требовалось его побуждать и подталкивать, настаивать на том, чтобы остаться с ней наедине, просить дважды, трижды или пять раз просить, чтобы в итоге никто не мог сказать, что все произошло по его вине.

Однажды они были у нее в комнате, дверь была закрыта, и она начала его целовать в этой своей манере, которая ему всегда казалась притворной: легкими касаниями, с мелодраматическими вздохами. Фу, Рейчел, думал он, пока в нем всплывало раздражение, которое он подавлял весь день. Почему ты так мной командуешь, почему настаиваешь, почему ничего не видишь? Почему я тебе нравлюсь? Почему ты не понимаешь, что у меня к тебе ничего нет? Но она все вешалась на него… и в итоге, уступая соблазну, он сбрасывал раздражение, ущипнув, укусив и даже, со временем, легонько шлепнув.

Она говорила, что ей нравится, когда он поступает «гадко», и он думал, что так оно, наверное, и есть, если вообще можно было судить по тому, как она мокла, краснела и извивалась. И все равно где-то глубоко в животе он ощущал, что на всем, что она делает, есть патина притворства, и что, заявляя, будто ей нравится, что он с ней творит, она говорит ему то, что он, по ее мнению, хочет услышать. Поэтому отчасти быть «гадким» с Рейчел означало соскрести притворство, докопаться до того, что под ним, заставить ее показать подлинную реакцию: он хотел поймать настоящее в Рейчел, но оно от него ускользало, как угорь в воде, и из-за этой погони он на стену лез от похоти. Ненавижу тебя, ненавижу, думал он, прижимая ее костлявые запястья над головой, кусая ее за мясо на плече, и терся насухую о ее ногу, пока не кончал.

– Это было потрясающе, – выдыхала она потом, прижимаясь к нему, но он не верил ей, не мог поверить.

Иногда он гадал, не нравится ли ему больше не сам процесс, а то, что бывает после, потому что в эти краткие минуты он был с ней другим. Ему настолько нестерпимо нужно было унять чувство вины за то, что он только что сделал, что он становился уязвимым, открытым и словно лишенным кожи. Он целовал ее, приносил ей попить, а потом ложился рядом и прятал лицо в ее волосы. В эти минуты он мог смотреть в лицо Рейчел и видеть ее не уродливой или хорошенькой, не хорошей или плохой, не любимой или ненавистной, но просто видеть человека, лежащего рядом, освобожденного от всех оценок, которые он постоянно на нее навешивал, от его назойливого критического анализа всего, что она делала. Что, если Рейчел все же могла ему понравиться? Если бы она ему понравилась, он бы не был плохим из-за того, что встречается с ней. Ему нечего было бы искупать. Они могли бы быть счастливы. Он был бы свободен. От этой мысли становилось фантастически легко, будто отяжелевшую от яда губку где-то внутри наконец-то выжимали насухо.

Это чувство никогда не длилось долго. Когда начинало таять посткоитальное блаженство, перед ним, как призрак, являлась Анна. «Думай обо мне, думай обо мне», – шептала она ему в ухо, и он думал. Его мозг проворачивался в обратную сторону, начиная думать, кипеть и судить. Он чуть было все не погубил, обжимаясь с Рейчел, позволив Рейчел увидеть его таким, без прикрас. Теперь она еще больше уверится в том, что нравится ему; теперь ей будет еще больнее, когда он ее бросит; теперь у него еще больше грехов перед ней; теперь будет еще труднее сбежать.

Он садился, натягивал белье.

– Что случилось?

– Ничего. Мне просто пора.

– Может, просто полежишь со мной еще немножко?

– Задали много.

– Пятница же.

– Я тебе уже говорил, мне много надо сделать.

– Почему ты всегда такой?

– Какой?

– Такой. Дерганый. После всего.

– Я не дерганый.

– Дерганый. Еще какой дерганый.

– У меня текущая контрольная по математике, проект по истории сдавать, а я еще не начинал, и подруге я сказал, что помогу готовиться к экзамену, и еще в понедельник подавать последний черновик эссе для колледжа куратору. Прости, если я кажусь напряженным, но мне не очень помогает то, что ты меня достаешь и обзываешь Дергунчиком, когда я уже тут потерял почти час.

– Просто ляг на минутку. Давай я тебе спину помассирую.

– Рейчел, я не хочу, чтобы ты массировала мне спину. Я хочу доделать работу. Поэтому я и говорил, что не надо нам этим заниматься.

– Да ладно тебе, дергунчик. Мамы еще час не будет дома. Дай я просто…

– Эй, хорош!

– Что, тебе не нравится? Потому что похоже, что нраааавится. О да, еще как.

– Прекрати, я сказал!

– Иди ко мне, детка.

– Черт, Рейчел…

– О Тед!

А над ними, как небесный хор, снова заводили разговоры девушки из трибунала: посмотри на них, на этих уродов, занимаются своим уродством, о боже, как это мерзко, вы видели, он что, правда? по-моему, он только что… да, именно, о нет, ой, меня сейчас стошнит, фу, кошмар, я ничего отвратительнее в жизни не видела, не знаю, кто из них хуже, он или она, да как она могла, как она это выносит, я бы никогда, никогда в жизни ему не позволила что-то такое сделать со мной…