Ты взойдешь, моя заря! - [192]

Петров кончил ариозо и, размашисто, торжественно благословив Антониду, пошел со сцены, окруженный хористами, изображавшими незваных гостей.

А Глинка опять остановил репетицию. Он преодолел волнение, которое испытывал всегда, когда слушал этот напев, и заговорил подчеркнуто деловито:

– Отменно, Осип Афанасьевич! Отменно! Но сдается, что мы все еще не добились натуры в этой сцене. Рассудим, как надобно ее играть. Иной раз какая-нибудь мелочь может объяснить зрителю происходящее лучше слов.

Вокруг Глинки, как всегда, столпились артисты.

– Представьте себе чувства отца и дочери во время этой сцены. Сусанин ведет речь с поляками. Антонида догадывается, или, лучше сказать, предчувствует опасность для родителя, но еще надеется на благополучный исход. Но вот Сусанин готовится покинуть дом, покинуть его навсегда. Он хочет ободрить дочь, но и не может скрыть от нее правды. А изба полна врагов. Им нельзя открыть глаза. По-моему, Сусанин должен благословить дочь не торжественно, но наскоро, как бы по всегдашнему обычаю. Только при этом условии он укроет свою мысль от врагов. Да и то сказать – не любит торжественности русский человек, а тем более в горестную минуту жизни! И вот в этом коротком, совсем не торжественном благословении снова откроется характер Сусанина. А Антонида? – Глинка обратился к артистке, певшей партию Антониды. – До сих пор девушка еще надеялась, что все обойдется. Так и свойственно надеяться молодости. Но благословение родителя, данное наскоро и как будто невзначай, но столь неожиданно, открывает ей все. Как удар должно поразить это благословение Антониду. Она падет на лавку, лишась чувств. Вот как, господа, – закончил Глинка, – раскроется с вашей помощью смысл события и душевное состояние действующих лиц… Катерино Альбертович! Будем покорно просить вас повторить и эту сцену!

После репетиции Глинка был приглашен к директору и вернулся домой хмурый, гневный.

– Представь себе, Машенька, директор мне объявил, что получено высочайшее разрешение посвятить мою оперу государю.

– Значит, еще не все потеряно, Мишель! – Марья Петровна была занята приготовлениями к вечернему приему гостей, но услышанная новость заставила ее все забыть.

– И представь, – продолжал Глинка, – его превосходительство, поздравив меня с высочайшей милостью, особо подчеркнул, что исполнилось мое заветное желание.

– Какой ты у меня умница, Мишель!

– Нет, Машенька, куда мне! Чувствую, что немец сделал новый ловкий ход.

– Спасибо барону! Теперь государь узнает твои мысли и полюбит тебя.

– Полно дурить, Машенька! – серьезно отвечал Глинка. – Я писал «Ивана Сусанина». Не моя вина, что ныне будет «Жизнь за царя». Говорят, его величество собственноручно начертал.

– Какое счастье, Мишель!

– Счастье?! – Глинка повернулся к жене, губы его подергивались. – Ты говоришь – счастье? А по мне – единственное счастье, если бы меня и мою оперу оставили в покое. Так нет!

Он взглянул на жену и увидел в ее глазах такое непонимание, что махнул рукой и ушел к себе.

Вечером, когда он вышел в гостиную, у Марьи Петровны собирались гости. Среди офицеров Глинка сразу узнал Васильчикова. Васильчиков подошел к хозяину дома с сердечным поздравлением. В высших сферах, к которым он принадлежал по родственным связям, уже было известно о переименовании оперы самим государем.

– Поздравляю вас, – сказал Васильчиков, – и надеюсь, что это будет способствовать успеху оперы.

– Премного благодарен, – отвечал Глинка, – хотя, признаюсь, не искал этой милости.

Глава пятая

Первого ноября Пушкин читал у Вяземских «Капитанскую дочку». При всей противоречивости мнений, присутствовавшие сошлись на одном: в словесности готовилось событие чрезвычайное. А через три дня события совсем неожиданные произошли в доме поэта.

Поутру Пушкин занимался в кабинете. Слуга подал полученные по городской почте письма. Пушкин вскрыл конверт и в недоумении стал читать: неведомые авторы пасквиля причисляли Александра Сергеевича Пушкина к ордену рогоносцев и в удостоверение слали ему замысловато составленный патент. Впрочем, гнусный смысл пасквиля был ясен. В патенте был назван гроссмейстер ордена рогоносцев пресловутый Нарышкин, официальный муж официальной любовницы Александра Первого. Пасквилянты, причисляя Пушкина к тому же ордену, намекали на отношения Николая к жене поэта.

Пушкин знал, что это гнусная клевета на его жену. А д'Антес? Счастливая его внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство не были безразличны Наталье Николаевне.

Произошло тяжелое объяснение с женой. Пушкин знал, что ему делать.

В первую очередь надо было покончить с двусмысленными благодеяниями венценосца. За Пушкиным числилась государственная ссуда на издание сочинений. Поэт отправил письмо министру финансов: он отдавал в казну в немедленное погашение ссуды все свое имение.

«Осмеливаюсь утрудить ваше сиятельство, – писал поэт, – еще одною, важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначуще, и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностию».