«Ты права, Филумена!» Об истинных вахтанговцах - [19]

Я это почему запомнила? Потому что это было 25 сентября, а 26 у меня был день рождения. И я его пригласила. Мы в Доме кино отмечали. И я сказала ему: “Евгений Рубенович, дело сделано, ничего теперь не попишешь. Но жизнь продолжается”. И тогда еще Олег Иванович Борисов был жив, и мы посидели, и Евгений Рубенович сказал мне: “Детонька, они знаешь что сделали? Они сняли скальп с головы без наркоза”. Так и сказал. Да, миленькая… вот так и сказал: “Скальп с головы сняли без наркоза!”

Все очевидцы, даже те, кто ненавидел его, понимали, что уходил в тот страшный для него день отец по-королевски, и им вряд ли удастся еще увидеть нечто подобное на своем веку, потому как вместе с ним уходила эпоха, вместе с ним испарялись навсегда вахтанговский изыск и радостная легкость бытия. Это был вахтанговский поведенческий код — погибать элегантно. Это был высочайший пилотаж человека, рожденного с ошибкой на век, за спиной которого стояли века славного дворянского рода. Убеждена, что в моменты таких страшных крушений всей жизни так уходить могут только те, о ком булгаковский Воланд говорил: “Кровь великое дело”. И я бесконечно горжусь отцом за такой уход.

Кого же было посадить на трон свергнутого наследного принца, с явными признаками умопомешательства, как не всенародного любимца по фамилии Ульянов, игравшего на сцене театра в спектакле “Человек с ружьем” самого Ленина, в постановке этого же самого наследного принца. Тут и вопроса быть не могло, заговорщики точно знали, что делали. Михаил Ульянов был бесспорно одним из выдающихся представителей вахтанговской школы, который именно на вахтанговской сцене полностью выявлял свой творческий потенциал — чего стоило его клоунство под итальянской маской Бригеллы в “Принцессе Турандот” или его советские романтики в арбузовских пьесах “Город на заре” и “Иркутская история”. А шекспировский Антоний, а Сергей в “Варшавской мелодии” — всех его ролей не перечесть. (Пишу это не понаслышке, а проведя детство и юность в отцовской ложе, бесчисленное множество раз смотря все эти спектакли.) Спектакли эти, в большинстве своем, были поставлены одним или другим представителем симоновской династии, на чей трон Ульянов, на старости лет, взгромоздился. Заговорщики, все эти вдохновленные перестроечными лозунгами вахтанговские вельможи-знаменитости, типа Василия Ланового, и никому не известные посредственности, связали Ульянова по рукам и ногам — сделав художественным руководителем без права постановки. И он согласился — уж очень, видимо, хотелось посидеть на троне не бутафорском, а вахтанговском. И обещал при восхождении на престол прилюдно: никого не сокращать, и крови не проливать, и режиссеров со стороны на ранее недоступную чужакам вахтанговкую сцену наконец-то допустить. На том и сговорились. В те времена уже во многих театрах начались жестокие сокращения, советской предсказуемости наступал конец, а куда никому не нужным артистам было деваться?

Михаил Ульянов, в отличие от отца, всегда чутко чуял пульс эпохи и дуновения партийных ветров перемен — ему было не до музицирования и декламирования и не до ностальгии по прошлому вахтанговской модернистской эстетики. На советских экранах Ульянов был председателем, на постсоветских стал ворошиловским стрелком — всегда в ногу со временем, в ритме победного марша, гарцуя на экранах Советской державы на боевом коне, в роли маршала Жукова.

Вспоминает Юрий Петрович Любимов:

— Как они его страшно все-таки предали, эти приятели его… За копейку! Как неожиданно. И поставили Михаила [Ульянова]. Он был хороший актер — Михаил. Но не на все роли. Шекспира он, по-моему, ужасно играл. Орал все время что-то на сцене. Женя ценил Михаила как актера, но иногда позволял себе сострить. Он мне в шутку как-то сказал: “У Мишки портянки в голове опять зашевелились”. Ох, на язык он был остер, ваш отец! В общем, при нем театр Вахтангова был в лучшем положении. Вот они поставили Михаила и окончательно разложились. Окончательно.

Женя был очень воспитанный человек, корректный и очень музыкальный. Мы часто дискутировали, спорили. Все бывало, но мы оставались друзьями, а что касается этих мерзких созданий, его друзей, я всегда ему говорил: Женя, ну зачем тебе эта шпана? Зачем? С кем ты дружишь? Ты их все время кормишь, поишь, они выпивают за твой счет. И они все время говорят гадости за твоей спиной.

Рыдать и жаловаться было не в отцовских привычках — он мог позволить себе поплакаться только на плече у старейших вахтанговцев, и о вот этом эпизоде я узнала совсем недавно тоже от Юрия Петровича Любимова:

— Женя был очень чувствительный. Уязвимый. Это был удар в спину. После того уже, как его продали, а я вернулся в Россию, мы с ним были вместе как-то в Доме писателей. Шел дождик. У меня был зонтик. Мы шли всю дорогу. Был уже поздний вечер. Пошли ко мне — я жил тогда на Никитской. И мы под зонтиком оба брели, и он, бедный, даже плакал:

— Как же это? Я их и поил и кормил. Они мне славословили, пели дифирамбы и за моей спиной все это устроили.

А я ему на это говорю:

— Женя, дорогой, но это в театре всегда так делают — веками. Ты не расстраивайся, ну что же делать?