Маркиза пришлось силой втолкнуть в машину. Он все еще рвался в бой. Машины тронулись, люди кричали нам вслед слова прощанья, многие поднимали приветственно сжатый кулак.
Проехали несколько кварталов; я повернулся, взглянул на Маркиза. Он потирал все еще болевшую руку, лацкан «его» пальто из верблюжьей шерсти едва держался.
— Удостоверение личности мое взяли, — сказал он, нахмурясь. — Видимо, собираются со мной поквитаться. — И почти тотчас же с улыбкой, не то насмешливой, не то злобной, стал приставать к сидевшим в машине, чтобы дали ему булавку пристегнуть лацкан. На дороге девочки играли в классы. Женщины сидели на стульях перед дверьми домов, грелись на солнышке. Мужчины, завидя наш кортеж, снимали шляпы, женщины крестились.
Маркиз тронул меня за плечо.
— Если хочешь, — шепнул он мне на ухо, — можешь меня описать.
Это единственный подарок, который он в состоянии сделать, подумал я.
— Что ж, попробую, — сказал я, стараясь казаться равнодушным. — Только не надейся, что я тебя приукрашу.
— Да уж знаю. От тебя, пожалуй, дождешься.
Я познакомился с Маркизом в мае; был январь, когда я слышал в последний раз его скрипучий голос.
Ты помнишь, брат?
Тогда мы все-таки еще не представляли себе, какие воистину страшные приближаются времена.
